Этому храму неслыханно повезло, но на многие тысячи других нашёлся разрушитель и поганец, и Размахов, в который раз подумав об этом, горько вздохнул, потому, что к разрушению и запустению этого храма был причастен близкий ему человек.

И чтобы искупить его вину перед богом и людьми, Сергей приехал в Хмелёвку, чем вызвал немалое смущение среди её обитателей.

Явных противников восстановления храма не нашлось, кроме деревенского дурака, который явился к церкви и заявил, что она принадлежит ему.

— Это на каком же основании? — поинтересовался Размахов.

— Я — бог! — объявил дурак и, дико вскрикивая, умчался прочь.

Явные атеисты в деревне отсутствовали, и большинство жителей были не против того, чтобы в Хмелёвке появился храм, но на их помощь Размахов не рассчитывал. Его горячо поддержали десятка полтора старух, Сергей поначалу поглядывал на их энтузиазм с сомнением, но скоро убедился, что они представляют собой немалую силу, и благодаря им к нему пока ещё никто не привязывался всерьёз из власть предержащих.

Поужинав, Размахов вышел на паперть и сел на ступеньку. Гроза откатывалась за горизонт, погромыхивая и тускло сверкая зарницами. Тучи, освободившись от сброшенной на землю воды, повыцвели, они были уже не такого глубоко синего цвета, как час назад, в них прибавилось белизны, которую вызолотило вечернее солнце. Избы деревни стали заметнее своими почерневшими от дождя тесовыми крышами. Зелень листвы садов и огородов потемнела, зеркало пруда подёрнулось паром, в лощинах всклубился туман, на околице глухо взмыкивали недоеные коровы, тяжело бредущие по осклизлой земле к своим ночным стойлам.

Сергей взял лопату и по влажной траве мимо готовых брызнуть холодными каплями кустов рябины неторопливо пошёл вокруг храма к старому погосту. Он был запущен, зарос тальником и бурьяном, много надгробных плит было утрачено, каменные стелы оббиты, но кое-где ещё можно было прочитать имена и даты. Вечерами, после основной работы, Размахов приводил в порядок старые захоронения. Этой работой он дорожил, и делал её не торопясь. В храме Сергей обнаружил несколько надгробных железных плит, которые, видимо, собирались сдать в утильсырьё, но почему-то не сделали этого, и теперь он отмывал их керосином, выскребал шабером, сделанным из треугольного напильника, ржавчину из углублений букв надписей. Можно было почесть это пустой работой, но Размахов продолжал трудиться, надеясь, что когда-нибудь эти надгробья обретут место возле храма. Пусть не на своих могилах, а как память и назидание живым.

Размахов радовался, когда из-под шабера проступали имена, но иногда ржавчина полностью съедала надпись, и он сокрушался, что даже железо бессильно сохранить память об ушедшем навсегда человеке и становится комом грязи. Но он не прекращал своей работы, и с каждой возвращённой надписью чувствовал прибавление сил, позволявших ему жить в одиночестве, когда он, встав с жёсткого ложа, брал в руки лопату или топор и начинал работать в храме. Глаза боялись, но руки делали, и хотя то, что он сделал по сегодняшний день, было почти незаметно, Сергей видел главное — храм с каждым днём оживает от запустения и разрухи.

Сумерки он коротал на нарах в своём углу, засветив керосиновую лампу, над старыми книгами и случайными находками. Таких было немного, ибо храм был закрыт и разграблен лет двадцать назад. Два небольших медных оклада, створка от складня с оббитым левкасом, пригоршня потемневших нательных крестиков — всё, что пока нашлось при уборке храма. Остальное было разбито, растащено, втоптано в грязь, развеяно по ветру.

Достав из-под изголовья тетрадь, Сергей пододвинул поближе лампу. В тетрадь он записывал то, что сделал за день, иногда добавляя несколько строк, не относящихся к работе.