Стихи были слабыми, наивными, но в них сквозила душевная чистота и милая восторженность красотой окружающего мира. Они читались легко, но не задевали душу. И вдруг Сергея ожгла концовка коротенького стишка. Он прочитал ещё раз последние строчки и содрогнулся.

«А ведь как точно сказано, — подумал Сергей. — Те, кто сейчас разрушают Россию совершают непоправимый грех, и гореть им за это в аду до скончания времени».

Начав работать, он посмотрел на часы: было семь часов утра, день разыгрался, солнце поднялось над мокрыми от вчерашнего дождя деревьями сада, августовское тепло было ласково и душегрейно. Только человек бессильно протестует против неизбежного, а природа — тот же сад — встречает всякое время года в полном с ним согласии. Через несколько дней наступит Яблочный Спас, время спелых яблок, но ребятня уже обтрясывает яблони, грызёт кисловато-сладкую «папирку».

Сергей успел познакомиться лишь с немногими пацанами, которые заходили в церковь и смотрели, как он работает, и обнаружил, что они ничего не ведают о храме, о святых, изображённых на стенах, и сам храм им представляется загадочным наследством, к которому они не знают, как подступиться. И в этом не было ничего удивительного: человеческое знание не вечно, исчезни, к примеру, письменность, и уже следующее поколение людей будет добывать себе в каменных джунглях мёртвых городов пропитание дубиной и скорее всего превратится в людоедов.

Ребятишки нравились Размахову тем, что они были чисты и бесхитростны. Он показал им и рассказал, сколько видов кладки было использовано каменщиками при строительстве храма от цоколя до колокольни, и они этому удивились, как открытию, и с тех пор ребята стали наведываться к нему и даже помогли убрать вокруг храма мусор.

Незаметно для Размахова время подходило к обеду, когда возле храма появился старик, снял капроновую шляпу и перекрестился.

— Колпаков я, Пётр Васильевич, — представился он. — А вас как звать-величать?

— Сергей, — ответил Размахов, внимательно разглядывая пришельца, но тот отправился на погост.

Пора было приниматься за дело и, подхватив тачку, Сергей покатил её внутрь храма. Набросав обломков кирпичей, он вывез её на улицу и увидел, что незнакомый старик сидит на доске, приспособив её как скамейку.

Размахов вывалил мусор, покатил дребезжащую тачку в храм, и старик его не окликнул. Так и просидел на одном месте, пока Сергей не сделал перекур.

— Я ведь полгода в больнице отлежал, — сказал старик. — Два раза резали, а толку нет. Да и какой будет толк, когда тебе скоро восемь десятков стукнет. Вот домой отпустили помирать. Едва отпросился. Седин шабёрка моя, Анна Степановна, о тебе рассказала, вот я и пришёл.

Сергей внимательно посмотрел на старика. Тот был воскового цвета, говорил дребезжащим тенорком, но поглядывал остро, и в глазах его светился ум.

— Рак у меня. Жить осталось… Ничего не осталось. Вот сижу здесь, смотрю, как ты робишь и знаешь, что припомнил? Как строили церковь эту самую. Тогда Хмелёвка чуть позади была и пониже. А тут пустой бугор был и ничего более. Правда, и до этой церкви в деревне был храм. Сгорел в грозу, как раз на Петровскую. Вот и решило общество построить каменную. Деньги собрали с каждого двора, уж не помню по скольку, наверно, помногу, народ здесь был богатый. А кирпич возили аж за сто вёрст из Чертановки, может, слышал? Хороший кирпич. За одно лето и выложили, артель была из Ярославля. А купола крыли — так это, артель была из-под Киева — специалисты по маковкам. Сейчас вот от царских врат щепки не осталось, а была деревянная резьба, иконы жертвовали.