— Я жду твоего слова.

— Не для меня это дело.

— Было бы предложено, — сказал комсомолец. — Но ты ещё подумай. Это ведь живые деньги, прямо как с куста листья.

— Спасибо, не надо.

«Жигулёнок», взвизгнув колесами, развернулся и, оставляя за собой запах жжёной резины, умчался прочь, а Зуев подошёл к каменной будке, купил билет и присел на низкий деревянный заборчик, огораживающий чахлый сквер возле железнодорожного вокзала.

Разговор с секретарём райкома комсомола оставил у него неприятный осадок: он только что отказался от должности председателя кооператива, которую ему навяливали, но Родиону претило возглавить видеосалон, которые плодились как поганки по всей стране, чтобы потчевать народ «клубничкой», а то и откровенной порнухой. «Когда-то комсомол призывал молодёжь осваивать самолёты, а теперь занялся за неплохие бабки ликвидацией сексуальной безграмотности», — уныло подумал Зуев, болезненно удивляясь тому, как быстро перестраиваются люди на воровской лад: «Вчера толковал о ленинских нормах партийной жизни, а сегодня занялся видеогадюшником».

Вокруг каменной будки толпились люди с авоськами и мешками, все деревенские, с базара, многие лузгали подсолнечные семечки, и вся площадка была засыпана шелухой, обрывками бумаг, которыми играл свежий ветер. На крыше автовокзала орал репродуктор, люди, чтобы услышать друг друга в рёве музыки, разговаривали слишком громко, и когда дверцы очередного автобуса внезапно открывались, пассажиры разом шли на приступ, и каждый норовил проскочить в салон быстрее другого.

Штурм хмелёвского автобуса тоже начался неожиданно, и наученный опытом Зуев едва успел уклониться от толпы, бросившейся к «пазику», который от удара сгрудившихся людей ухнул своей железной утробой и закачался на колёсах. Шофёр привычно матерился, но его никто не слушал, люди пёрли в двери, будто сзади полыхал пожар, и им нужно было непременно проскочить в автобус, чтобы спасти свои жизни.

Зуев из любопытства подсчитал пассажиров. Их было всего двенадцать человек, и сидячие места имелись для каждого, даже оставался излишек, но никто об этом не думал, лез, толкался и стервенел от тесноты и давки. Временами казалось, что люди вдруг побросают свои вещи и вступят в рукопашную, но ничего подобного не произошло. С руганью все вдавились в двери, расселись по захваченным местам и как ни в чём не бывало продолжили прерванный толкотнёй разговор о ценах на лук, картошку и повсеместной дороговизне. Эта способность наших людей устроить шум, чуть ли не потасовку по ничтожному поводу, а потом вдруг внезапно затихнуть и стать добропорядочными гражданами всегда поражала Зуева своей необъяснимой стихийностью и внезапностью.

Он с любопытством смотрел на давку, потом, когда все успокоились, вошёл в автобус и сел на свободное место. Шофёр сходил за путёвкой, дежурная по автовокзалу в засаленной на животе куртке пересчитала пассажиров по головам и дала сигнал к отправлению.

Асфальт кончился за райцентром, пошла жёсткая в выбоинах дорога, автобус затрясло, что-то внутри под полом завизжало, задребезжало, будто машина катилась по стиральной доске, но шофёр был спокоен, только включил на всю мощность магнитофон, откуда рявкнула песня, заглушившая все разговоры и шум мотора.

Музыка больно била по ушам, а за окном царствовал багрянородный август. Среди зеленых ёлочек ярко вспыхивали белизной берёзы, начали набирать красноту листья рябин, небо было пепельно-голубым и просторным, и, глядя вокруг, Зуев, как уже не раз с ним бывало, почувствовал, что эта мимолётная красота природы сородственна его душе, ведь она тоже иногда по-зимнему холодна, по-весеннему трепетно-влюбчива, по-летнему плодоносна и по-осеннему безутешна в своей печали.