Пристроившись возле стены, он очищал кирпичи и думал о том, что всего прошлого не восстановить и не вернуть. Оно уже ушло, дай бог, хоть какую-нибудь часть вырвать из заволакивающей его темноты. Всё уходило, рушилось, и прочнее всего оказалось в жерновах разрушения жизни слово. Оно не крушилось, не разламывалось, не перетиралось в пыль невежеством и слепой яростью современности, оно как бы закрывалось само в себе, подобно раковине, таящей жемчужину, и человек, чтобы дотронуться до него, должен был листать словари. И в этом уходе слова от человека было нечто величественное и трагичное. Ведь только вдуматься в это: слово покидает свой народ, становится памятником, есть тут над чем задуматься, что пожалеть и чему поклониться.

Очистив штук тридцать кирпичей, Сергей сложил их в штабель и пошёл вокруг храма к могилам. День постепенно серел, солнце уже не цвело, а поблекло, как увядающий цветок, и катилось в синеву заволокших горизонт туч. На кладбище среди могил было тепло, нагретые за день могильные камни пахли сухим жаром, полынь потрескивала, разбрасывая по земле горькие семена, юркие ящерицы бросались из-под ног под камни, опутанные прочной травой. От терпких запахов травяной суши у Размахова закружилась голова. Он сел на могильную плиту, потом лёг на неё и вытянулся во весь рост. Тепло, идущее изнутри нагретого камня, приятно согревало натруженную работой поясницу, усталость понемногу уходила из тела, слух приятно ласкал шелест и скрип сухой травы, и Сергей постепенно забылся.

Это был не сон, а зыбкое сумеречное состояние, когда стирается грань между явью и бредом, и человек пребывает одновременно в двух мирах, но не может точно определить, в каком из них он в данный момент находится. Чувства и мысли движутся помимо его воли, и это состояние похоже на плаванье по сильному течению, которое несёт человека помимо его воли, то погружая в воду с головой, то выталкивая наверх.

— Ты хотел меня видеть, и я здесь, — услышал Сергей рядом с собой тихий и глубокий голос.

Перед ним стоял, опираясь на суковатую палку, высокий старец в белой, до колен, рубахе. Он держался прямо, крепки были кисти рук, охвативших палку, по-молодому остро поблескивали из-под выпуклого исчерченного морщинами лба синие глаза.

— Знаю, трудно тебе, — сказал старец, — но некому больше взяться за это дело. Ты работаешь, и душа у тебя не болит, она обрела покой. Я не осуждаю тебя, что ты ещё не пришёл к богу.

— Не знаю, — прошептал Сергей, едва шевеля запекшимися губами. — Ян верю и не верю. Стремлюсь, но не могу. Вроде и недалеко, шаг лишь сделать, а шагнуть не в силах, к ногам будто каменное ядро приковано.

— Непросто тебе, — вздохнул старец. — Ты ведь и не крещён даже, но ты сейчас занят праведным делом, оно и есть твоя тропинка к богу.

— Я не в силах, святой отец, справиться со своим грешным умом — он протестует.

— Ты не первый и не ты последний. И мне приходили дерзкие мысли в голову, когда я первый скит срубил, но если завёлся в человеке червь сомнения, то до могилы его не оставит. Это крест, но невидимый, и только смерть снимает грешника с креста и передаёт в объятия Бога. Скажи, ты знаешь, что ты делаешь?

— Я хочу восстановить разрушенное моим отцом. Он не ведал, что творил.

— В окаянном деле нет праведников. Даже самые лучшие из них были слепцы, они-то вперёд всех и пали.