Кидяев отмахнулся. До него уже доходили слухи, что Зуев умничает, и сейчас он в этом убедился. Но обижать «афганца» не стал и свёл всё к шутке.

— Вот вы, Родион Игнатьевич, и помогите ему. А пионеров, комсомольцев лучше не троньте. У них свои дела найдутся, кроме этого богова сарая. Может, ещё Буряка обязать пятнадцатисуточников ставить на эту церковь? Словом, поговорили, выяснили, как теперь говорят, альтернативные точки зрения, и будет. Я вижу от нашей культуры в этом вопросе толку мало. Будем считать вопрос решённым. Все свободны, а ты, майор, задержись.

Кабинет Кидяева напоминал своей отделкой дорогую шкатулку: лакированные стены из светлого дерева, дубовый паркет, всюду бронза, в стеклянных витринах тяжёлые бархатные с золотыми надписями знамёна, барельеф вождя над креслом, где вольготно раскинулся Тимофей Максимович и с улыбкой поглядывал на майора.

— Тебе сколько осталось до пенсии?

— Через пять лет могу уволиться, — насторожившись, сказал Буряк.

— Мне тоже около этого, — вздохнул Кидяев. — И я не против, чтобы ты работал со мной. Конечно, если между нами будет взаимопонимание.

— Если в пределах разумного, то я согласен, — сдержанно сказал майор. — Этого Размахова я могу сейчас же увезти в город и устроить на пятнадцать суток.

— Мысль интересная и здравая, — усмехнулся Кидяев. — Но не будем спешить. Надо бы известить епархию и узнать их мнение. Может, он от них?

— Вряд ли, — убеждённо сказал Буряк. — Он тронулся от всей этой перестроечной трепотни и возомнил невесть что.

Кидяев встал из-за стола и, подойдя к окну, поманил к себе майора. Возле вокзала митинговали антибюрократы, вокруг них толпились зеваки, случайные прохожие и приезжие из деревень, которым райцентровская демократия была в диковинку.

— Как, майор, считаешь, надолго весь этот бардак?

— Вот похолодает, и разбегутся, — сказал Буряк. — Или турнуть их?

— Нет, в это дерьмо мы наступать не станем, — ухмыльнулся Кидяев. — По газетам сужу, что вони от них много. Пусть резвятся.

Монументальные двери в кабинете предрика дрогнули, и сквозь щель послышался голос, который был известен Тимофею Максимовичу уже добрый десяток лет:

— К тебе можно?

— Иди, майор, иди, — сказал Кидяев и торопливо сел в своё кресло. — Входи, Иван Сергеевич, входи, дорогой!

Пропустив покидавшего кабинет Буряка, на пороге показался первый секретарь райкома партии, который неделю назад, не известив никого, исчез из своего кабинета.

— Что с тобой, Иван Сергеевич? — сказал Кидяев. — Я велел всем отвечать, что ты заболел, или не так?

Гость опустился на стул, остро глянул наКидяева и хмыкнул.

— Заболел, говоришь?.. Да мы все, Тимофей, уже давно при смерти. Все, начиная от ленинского политбюро, заканчивая партячейкой городского кладбища!

— Откуда такие мысли? — вздрогнул Кидяев.

— Оттуда! Из главной похоронной команды, то бишь ЦК КПСС.

— Ты что, в Москве был? — удивился Кидяев. — Неужели всё так плохо?

— Хуже и быть не может, — махнул рукой Иван Сергеевич. — Раньше я мог рассчитывать на квартиру в районе Садового кольца, а сейчас еле-еле выбил себе ордерок на двухкомнатную в Мытищах. В связи с вышеизложенным прошу, Тимофей, помочь перевезти мои шобоны к новому месту жительства.

Кидяев всегда считал своего первого редиской, поэтому не удивился его поведению.

— Кому сдаёшь дела?

— Очнись, Тимофей! Денег на счету райкома нет, только зарплата до конца года.