Тыльной стороной ладони отер воспаленные глаза. Огляделся:

- Давайте беременную.

На улице Лика тихонько отстранилась. — Я, пожалуй, вернусь. Посижу до утра.

Под удивленным взглядом Листопада она смутилась:

— Мало ли что? Хоть будет кому родственникам сообщить.

— А ты что, знаешь его родственников? — Нет, но… — Жанка говорила, что мать у него одиночка. Вроде фабричная ткачиха, — с усилием припомнил Иван.

— Тем более дождусь, — отчего-то обрадовалась Лика. — Да и куда по ночи?

— Ну что ж? Тогда давай прощаться. Засветился я тут в вашем захолустье. Пора срочно когти рвать, пока и впрямь не отловили.

Приветственно махнув лапой, Иван шагнул в темноту, в сторону моста через железную дорогу, за которой собственно и начинался старинный город Тверь, унизительно переименованный в безликий Калинин.

* * *

Глубокой ночью на кольце трамвая, откинувшись на витой скамейке, в одиночестве сидел полнотелый молодой мужчина в тянучках и тапочках на босу ногу. Рядом стояла опечатанная бутылка водки.

Усмотревший в этом намек судьбы, Иван подошел. Мужчина приоткрыл глаза, оглядел неизвестного.

— Чего здесь? — строго спросил Иван.

— С женой поругался.

— На хрена?

— "Стенку" румынскую требует. У нас и без того новая. Так ей, видишь ли, непременно импортную подавай.

— Зачем?

— Прорва, — исчерпывающе объяснил сидящий.

— Это часто бывает. Тогда чего не пьешь?

— Не пьется что-то одному. Привычки нет.

Босоногий вопросительно поглядел на нового знакомца.

— Да уж выручу. Не бросать же в беде, — успокоил Иван.

Он поднял с земли бутылку, ловко свернул пробку. Повертел головой.

— Стакана не захватил, — мужчина сокрушенно пожал плечами.

— Тогда из горла! — Иван раскрутил бутылку и, к восхищению босоногого, единым махом осушил треть. Протянул:

— Давай. Как говаривал мой кубанский корешок Витька Рахманин, ломани, пока при памяти. Ты сам-то вообще кто?

— Я-то? — босоногий сделал неопределенный жест куда-то вверх, усмехнулся, видимо, сопоставив свое положение с тем видом, в каком находился сейчас, и молча потянулся к бутылке.

Минут через пятнадцать, непривычный к выпивке из горлышка, да еще без закуски, он сильно опьянел. Иван отошел отлить за угол, а когда вышел вновь, то возле скамейки стоял милицейский УАЗик, и двое милиционеров, сопя и матерясь, затискивали внутрь машины отчаянно отбивающегося незнакомца.

— Я ничего не нарушил! — протрезвевшим от страха голосом, кричал тот, упираясь. — Говорю вам, я — из обкома комсомола! Балахнин моя фамилия! Можете позвонить, проверить! Это произвол! Завтра же всех повыгоняют к чертовой матери. Заслышав угрозы, стоящий поодаль старший наряда — сержант — зловеще ухмыльнулся. Какой армейский сержант не мечтает стать генералом? Какой милицейский сержант себя генералом не ощущает? А генералы — народ гордый. Если, конечно, не против маршалов. — Вот чтоб не повыгоняли, мы тебя в вытрезвиловку и доставим, — с усмешкой процедил он. — Да я ж не пил почти! Ребята! Вот же мой дом, — услышав про страшный вытрезвитель, Балахнин с удвоенной силой уперся в створки. — Ну, поднимитесь, я документы покажу! Жена же волнуется, дети! Что ж вы, как нелюди! Выкрикнув последнюю фразу, Балахнин извернулся и увидел стоящего на углу собутыльника.