|
Но думаю, можно рассчитывать часов на двадцать, самое большее -- на сутки. -- Мы его испытаем. Ветер, как я понимаю, все еще северо-восточный. А какова наша высота? Байфилд сверился с прибором. -- Немного менее трех миль. Эти слова услыхал Далмахой и тут же завопил: -- Эй вы, друзья! Завтракать! Сандвичи, песочное печенье и чистейший нектар! Александров пир! ... О древних лет певец, Клади к ее стопам заслуг твоих венец... [66] -- Овценог ставит виски. Восстань, Александр! Взгляни, ты уже завоевал все миры, покорять больше некого, смахни слезу и передай мне штопор. Иди и ты, Дьюси, новый потомок Дедала; ежели ты и не голоден, то я весьма не прочь закусить, и Овценог тоже проголодался. Впрочем, с какой стати тут единственное число? У овцы ведь не одна нога. Надобно сказать: Овечьи ноги проголодались. Байфилд извлек из какого-то ящика пирог со свининой и бутылку хереса (в выборе этом выразилась едва ли не вся его натура), и мы принялись трапезничать. Далмахой болтал без умолку. Он обращался к Овценогу небрежно и бесцеремонно, именуя его то Александром Македонским, то гордым шотландцем, то божественной Клариндою. Он избрал его профессором супружеской дипломатии Крэмондской академии. Наконец, он передал ему бутылку и попросил произнести тост, а еще того лучше, спеть песню. -- Сделайте одолжение, Овценог, заставьте звенеть свод небесный! Мистер Овценог просиял и разразился чувствительной речью. Он был поистине наверху блаженства. -- У вашего друга неиссякаемый запас бодрости, сэр, право же неиссякаемый! -- заключил он. Что до меня, то мой запас бодрости начал иссякать, а быть может, ее заморозил безжалостный холод. Бальный мой наряд нисколько от него не защищал, и, кроме того, меня неодолимо клонило ко сну. Есть я не стал, но выпил стакан Овценогова виски и забрался под кучу пледов. Байфилд заботливо помог мне ими укрыться. Уж не знаю, уловил ли он нотку сомнения, когда я его поблагодарил, но так или иначе он почел своим долгом меня успокоить. -- Можете мне довериться, мистер Дьюси, -- сказал он. Я понял, что это правда, и почувствовал, что Байфилд даже начинает мне нравиться. Я продремал до вечера. Сквозь сон я слышал, как Далмахой с Овценогом дружно распевали какую-то бессмыслицу. Что-то они уж очень расшумелись, вяло подумал я. Байфилд пытался их утихомирить, но, по-видимому, безуспешно, ибо проснулся я оттого, что Овценог споткнулся об меня, показывая при помощи пустой бутылки, как надобно метать заостренную палку. -- Старинный шотландский спорт, -- пояснил Далмахой, утирая глаза; у него даже слезы текли от дурацкого смеха. -- Дядюшка его матери участвовал в якобитском восстании в тысяча семьсот сорок пятом году. Извините, что разбудил вас, Дьюси. |
