солнце, проклятые мещане!

   "Почему он проснулся так рано? Что с ним? Нет, так нельзя, я не  должен

спать, он  один  не  справится...  Надо  быть  всегда  начеку,  это  может

кончиться катастрофой. Ах, черт, что это? Зачем ему вспоминать  о  лагере?

Не надо..."

   Минуту назад я думал, что сойду с ума. Но, видимо, моя  психика  теперь

включает воспоминания,  как  защитное  устройство.  Это  страховка.  Очень

остроумно устроила природа: подсовывает мне прошлое, любое прошлое, чтоб я

мог позабыть о настоящем... Но как быстро,  лихорадочно  быстро  сменяются

самые разные картины! Сначала  мелькнуло  лицо  Констанс,  юное,  светлое,

задумчивое. Потом вдруг передо мной возникла ржавая колючая  проволока,  а

на ее фоне - черное от щетины, грязи и  усталости  лицо  с  провалившимися

сумасшедшими глазами. Это лагерь военнопленных  поблизости  от  Арраса,  и

парня я знаю - это бельгиец  Леклерк,  он  потом  погиб  во  время  нашего

неудачного побега. Я не  помню,  почему  он  вначале  не  получал  посылок

Красного Креста, но голодал он очень. Я сую  ему  краюшку  хлеба  и  кусок

сыра. Он прерывисто вздыхает, и на глазах его проступают слезы.  "Спасибо,

дружище", - хриплым шепотом говорит он и отходит, волоча  по  сырой  земле

ногу, обмотанную почерневшим бинтом.

   Ну, вот и лагерь исчез. Светлое, ясное солнце детства светит над парком

Бютт-Шомон, отражается в тихой зеленой воде озера. Мы,  ватага  мальчишек,

сидим на теплых белых камнях и  блаженно  жмуримся  от  весеннего  солнца.

Отсюда, с высот Бельвилля, нам виден чуть  ли  не  весь  Париж  в  голубой

апрельской дымке. Невдалеке блестит широкая полоса канала Сен-Мартен, а за

ним дымят и грохочут вокзалы - Северный и Восточный; дальше уходят в  гору

улички Монмартра, такие же крутые и узкие, как здесь, в  нашем  Бельвилле;

на самой вершине холма сияет белоснежный храм Сакр-Кер. Видны  и  Сена,  и

Эйфелева башня, и Триумфальная арка. Нам по одиннадцати-двенадцати лет, мы

наслаждаемся весной и свободой и лениво спорим о том, кто толще  -  мясник

Жерар с улицы Лозена или дядюшка Сиприен, владелец бистро на улице  Симона

Боливара. Большинство держится того мнения, что дядюшка Сиприен потолще за

счет  брюха;  некоторые  говорят,  что  нельзя  учитывать  одно  брюхо,  а

загривок, руки и ноги у мясника куда внушительней. Мне спорить об этом уже

надоело,  и  я  растягиваюсь  навзничь  на  разогретых  солнцем  камнях...

Безмятежное счастье, кусочек светлого и доброго, безвозвратно исчезнувшего

мира!

   И мне становится очень грустно, когда гаснет ясное солнце далекой весны

1925 года и откуда-то наплывает пестрая хаотическая  масса  лиц,  вывесок,

деревьев, дорожных знаков, книг, птиц, лестниц - да, какая-то  полутемная,

выщербленная, остро пахнущая луком и кошачьей мочой лестница, ведущая  кто

знает куда, я не могу вспомнить, да и вспоминать некогда, я уже на  улице,

в каком-то тихом тупичке, там старые  ветвистые  деревья  и  густые  шапки

зеленого плюща на серых каменных оградах, и  дети  играют  в  "классы"  на

тротуаре, а я опять в другом месте, на шумной пыльной улице, кажется,  эта

Пасси, только давнишняя, лет тридцать назад,  вывеска  "Франсуа  Мишоно  -

король подметки" с лихо нарисованной туфлей роскошно-алого  цвета,  и  еще

вывеска "Специальность - обеды  за  семь  франков".