юг, ближе к Парижу. А бланки для справок нам достали  писаря  из  лагерной

канцелярии, датчанин Йоханнес и бельгиец Сегюр, и этих ребят  выдавать  мы

не могли, а насчет моих телепатических способностей и заикаться не стоило,

теперь оставалось только терпеть и молчать, что бы с  нами  ни  делали.  А

если б Леклерк не начал закуривать, стоя рядом с конвоиром, и  не  выронил

при этом справку об освобождении, мы были  бы  теперь  далеко,  кто  знает

где...

   - Знаешь, мы могли бы попасться и потом. Эти справки тоже... -  говорит

Робер.

   И на этом воспоминания обрываются, и боль уходит из тела, и  надо  мной

загорается мертвый, тусклый свет вверху, под потолком библиотеки. В дверях

стоит Робер.

   - Ну как, отдохнул? - заботливо спрашивает он.

   - Отдохнул... - неуверенно отвечаю я.  -  Ты  прав,  мне  полезно  было

выспаться.

   - Но вид у тебя не слишком-то... - замечает Робер, пристально глядя  на

меня. - Мне кажется, ты слишком много думаешь...

   - То есть? - Меня поражает это замечание. - Как  это  слишком?  Что  ты

считаешь нормой в нашем с тобой положении?

   Робер слегка усмехается.

   -  Ты,  конечно,  прав.  Но  я  хотел  сказать,  что   нельзя   слишком

сосредоточиваться на... ну, на этом самом нашем положении. Мы не  в  силах

ничего изменить, и надо принимать это как факт, не рассуждая.

   Мне становится холодно, словно на сквозняке.

   - Робер, зачем ты это говоришь? Я думал... Я почему-то надеялся, что ты

знаешь...

   - Что знаю?

   - Ну, какой-то выход из положения... - Я невольно с надеждой смотрю ему

в глаза.

   - Какой же выход? - Робер отводит глаза. - Я не бог.

   - Значит, нет надежды? - допытываюсь я.

   - Надежда всегда остается. Мы не знаем, что происходит сейчас  на  всей

Земле. Но надо надеяться и ждать.

   - Надеяться и терпеть... Я сказал это сегодня ей, Валери...

   - Не думай о Валери! - поспешно говорит Робер. - Ее нет. Думай  о  тех,

кто остался. О Констанс и о детях в  первую  очередь.  Ты  ведь  их  хотел

сохранить, вот и старайся добиться этого.

   Робер говорит очень серьезно, почти хмуро, и я стараюсь понять,  почему

мне мерещится, что он в душе  подсмеивается  надо  мной.  Здесь,  в  таких

обстоятельствах? Невероятно! Сколько бы мы ни спорили об этом раньше...

   - В Констанс и детях я уверен! -  почти  с  вызовом  говорю  я.  -  Это

прочная связь, нерасторжимая.

   Робер долго молчит.

   - Разве есть нерасторжимые связи? - печально  и  мягко  говорит  он.  -

Разве в лагере ты не думал того же  о  Валери?  И  разве  эти  условия  не

страшнее той войны?

   Я прикусываю губу, чтоб не вскрикнуть. Что он,  нарочно?  Я  исподтишка

гляжу на это лицо, такое волевое, гордое. Робер Мерсеро, мой Робер говорит

это? Я молчу, но он понимает меня и без слов.

   - Что я сказал, я с ума сошел, должно быть! - Я  вижу,  что  он  сильно

взволнован. - И на меня, видно, действует эта страшная обстановка.