меня, Клод!

   Он встает и уходит, а я никак не  могу  понять,  что  произошло.  Слова

Робера не оговорка, он к этому вел, да и последнюю фразу долго  обдумывал,

не сгоряча ляпнул. Но что это  значит?  Желать  смерти  Констанс,  Натали,

Марку? Даже если он ревнует меня к ним (хотя я этого никогда не  замечал),

то ведь сейчас не время сводить личные счеты! Нас осталось всего  шестеро.

Может быть, на всей земле. И хотеть, чтобы трое ил нас погибли? Немыслимо!

Даже если бы это был не Робер Мерсеро, а кто угодно  другой...  разве  что

опасный маньяк... И вдруг я чуть не вскрикиваю от ужаса: а что, если Робер

сходит с ума?

   "Я сам не в порядке. Не стоило начинать в  таком  состоянии...  Но  кто

знал? Как нелепо вышло! Как он волнуется, бедняга! Что же делать?  Нет,  с

Натали ему говорить сейчас нельзя".

   Я спал? Опять спал? Как странно! По-прежнему горит лампа вверху, кругом

тихо, я один в библиотеке. Который час?  Сколько  я  проспал?  И  где  все

остальные?  Почему  все-таки  я  потерял   способность   видеть   их?   От

непрерывного напряжения и страха? Возможно.  Я  на  время  терял  уже  эту

способность - сразу после выхода из лагеря и разрыва с  Валери.  Почти  на

год. Констанс сначала и не подозревала об этом. Только когда я узнал,  что

она беременна, и стал все время думать о том, где она и не случилось ли  с

ней что плохое, способность видеть вернулась. О  Констанс  я  знал  все  в

любую минуту. Ее это сначала очень пугало, и я стал скрывать свое  знание,

но мне это плохо  удавалось.  Потом  она  привыкла.  Потом  сама  стала...

постепенно.

   В первый раз она позвала меня на расстоянии, когда мне было  нестерпимо

тяжело. Я медленно шел по улице Мира, невдалеке от Вандомской  площади,  и

толстая консьержка, стоявшая у дверей, прокричала мне в  самое  ухо:  "Вот

счастливая парочка, не правда ли?" Я поднял глаза -  и  застыл  на  месте.

Валери с мужем. Они шли счастливые, нарядные, красивые, им ни до  кого  не

было дела. Мне было так больно, что я не  мог  двинуться  с  места  и  все

стоял, а консьержка трубила мне что-то в ухо, и я  думал,  что  хорошо  бы

сейчас умереть или хотя на время потерять сознание, сойти  с  ума,  -  что

угодно, лишь бы не эта боль. Совсем так же,  как  тогда,  в  лагере  после

побега. Нас подвесили вниз головой,  язык  распух  и  душил  меня,  голова

разрывалась от боли и казалась горячей и  громадной,  втрое  больше  всего

тела, и я хотел умереть или потерять сознание, но мне не удавалось ни  то,

ни другое. И тогда, на улице Мира, я не упал в обморок и не умер от  боли,

а неподвижно стоял и вдруг  услышал  далекий,  но  ясный  голос  Констанс:

"Клод! Клод! Где ты, отзовись, отзовись!" Тогда меня это не удивило  и  не

обрадовало, но боль немного утихла, я прошел дальше, к Вандомской площади,

и  попробовал  ответить  Констанс.  Она  уловила  мой  ответ   и   немного

успокоилась.