– Я помню, что тебя попросили поработать над чем‑то для правительства. Ты довольно пренебрежительно отозвалась об этом.

– Да. И... в общем, это не код... это язык. Как раз сегодня вечером я‑я разговаривала с главнокомандующим, с генералом Форестером и это случилось... Это случилось, и я знаю!

– Что ты знаешь?

– Точно как в прошлый раз, я знаю, о чем он думает!

– Ты читаешь его мысли?

– Нет. Нет все было как в прошлый раз! Наблюдая за ним, я могла рассказать, что он будет говорить...

– Ты уже пыталась раньше объяснить мне это, но я до сих пор ничего не понимаю, если только ты не имеешь ввиду какой‑нибудь вид телепатии.

Она покачала головой.

Доктор Т'мвбара сплел пальцы и откинулся на спинку дивана.

Внезапно Ридра сказала ровным голосом:

– У меня есть кое‑какие идеи насчет того, что ты пытаешься выразить, дорогая, но ты должна высказать это сама. Именно это ты хотел сказать, Моки, не правда ли?

Т'мбвара вскинул седые брови.

– Да. Именно это. Ты говоришь, что не читаешь моих мыслей? Ты показывала это мне дюжину раз...

– Я знаю, что пытаешься сказать ты, а ты не знаешь, что хочу сказать я. Это не справедливо! – она привстала с кресла.

Они сказали в унисон:

– Вот почему ты такая прекрасная поэтесса.

Ридра продолжила:

– Я знаю, Моки. Я беру то, что волнует меня больше всего и перекладываю на стихи, и люди понимают их. Но последние десять лет я, оказывается, занималась не этим. Знаешь, что я делала? Я слушала людей, ловила их мысли, их чувства – они спотыкались о них, они не могли их выразить, и это было очень больно. А я отправлялась домой и отшлифовывала их, выплавляла для них ритмическое обрамление, превращала тусклые цвета в яркие краски, заменяла режущие краски пастелью, чтобы они больше не могли ранить – таковы мои стихи. Я знаю, что хотят сказать люди, и говорю это за них.

– Голос вашего века, – пробормотал Т'мвбара.

Она нецензурно выругалась. В прекрасных глазах появились слезы.

– То, что я хочу сказать, то, что я хочу выразить, я просто... – она покачала головой, – этого я не могу высказать.

– Если ты по‑прежнему великая поэтесса – сможешь.

Она кивнула.

– Моки, еще год назад я не подозревала, что высказываю чужие мысли. Я думала, они мои собственные.

– Каждый молодой писатель, хоть чего‑нибудь стоящий, проходит через это. У тебя это случилось, когда ты овладела ремеслом.

– А теперь у меня есть собственные мысли, у меня есть, что сказать людям. Это не то, что раньше: оригинальная форма для уже сказанного. И это не просто противоречия о которых говорят люди, обобщенные в одно целое. Это нечто новое. И я перепугана до смерти.

– Каждый молодой писатель, созревая, через это проходит.

– Повторить легко, сказать – трудно, Моки.

– Хорошо, что ты это поняла. Почему бы тебе не описать, как это... ну, как ты это понимаешь?

Она молчала пять, десять секунд.

– Ладно, попытаюсь еще раз. Перед тем, как уйти из бара, я стояла, глядя в зеркало, а бармен подошел и спросил, что со мной...

– Он почувствовал, что ты не в себе?

– Он ничего не почувствовал. Он увидел мои руки. Они стиснули край стойки и мгновенно побледнели. Не нужно быть гением, чтобы связать это с тем, что происходит у меня в голове.

– Бармены обычно очень чувствительны к такого рода эксцессам. Это элемент их работы, – Маркус допил кофе. – Твои пальцы побелели? Хорошо, что же сказал генерал Форестер? Или что он хотел сказать?

Ее щека дважды дернулась, и доктор Т'мварба подумал: «Это просто невроз или что‑то более специфическое?»

– Генерал – грубоватый, энергичный человек, – объяснила она, – вероятно, неженатый, профессиональный военный со всеми вытекающими из этого последствиями.