Но он так до конца и не разобрался в этих ее переменах – всегда внезапных. Когда срок терапии официально закончился, он продолжал внимательно приглядываться к Ридре. Что в ней происходит, когда ее глаза вот так темнеют? Он знал, что существует множество проявлений его собственной натуры, которые она читает с легкостью. Он знал многих людей, равных ей по репутации, людей влиятельных и богатых. Но репутация не внушала ему почтения. А Ридра внушала.

– Он думал, что я не понимаю. Что он ничего мне не сообщил. И я рассердилась. Это причинило мне боль. Все недопонимания, которые связывают мир и разделяют людей, обрушились на меня – они ждали, что я распутаю их, объясню, а я не могла. Я же не знаю слов, грамматики, синтаксиса. И...

Что‑то изменилось в ее азиатском лице. Маркус попытался уловить, что именно.

– Да?

– Вавилон‑17.

– Язык?

– Да. Ты знаешь, что я называю моим «озарением»?

– То, что ты внезапно начинаешь понимать незнакомый язык?

– Да, генерал Форестер сказал мне, что то, что было у меня в руках не монолог, а диалог. Этого я раньше не знала. Но это совпадало с некоторыми другими моими соображениями. Я поняла, что сама могу определить, где кончается одна реплика и начинается другая. А потом...

– Ты поняла его?

– Кое‑что поняла. Но в этом языке заключается нечто такое, что испугало меня гораздо больше, чем генерал Форестер.

Лицо Т'мварбы вытянулось от удивления.

– В самом языке?

Она кивнула.

– Что же именно?

Ее щека снова дернулась.

– Я думаю, что знаю, где произойдет следующий «несчастный случай»...

– Несчастный случай?

– Да, очередная диверсия, которую планируют захватчики – если это, конечно, они, в чем я лично не уверена. Но этот язык сам по себе такой... такой странный.

– Как это?

– Маленький, – сказала она. – Плотный. Сжатый... Но это наверное тебе ни о чем не говорит?

– Компактность? – спросил доктор Т'мварба. – Я думал, что это хорошее качество разговорного языка.

– Да, – согласилась она, глубоко вздохнув. – Моки, я боюсь!

– Почему?

– Потому, что я собираюсь кое‑что сделать и не знаю, смогу ли.

– Если это что‑нибудь серьезное, ты можешь немного поволноваться. Что же именно?

– Я решила это еще в баре, но подумала, что мне нужно сначала с кем‑нибудь посоветоваться.

– Выкладывай.

– Я собираюсь сама разрешить проблему Вавилона‑17.

Т'мварба наклонил голову вправо.

– Я установлю, кто говорит на этом языке, откуда говорит, и что именно говорит!

Голова доктора повернулась влево.

– Почему? Пожалуйста, большинство учебников утверждает, что язык это средство для выражения мыслей, Моки. Но язык и есть сама мысль! Мысль в форме информации: эта форма и составляет язык. А форма Вавилона‑17... поразительна.

– Что же тебя поражает?

– Моки, когда изучаешь чужой язык, познаешь, как другой народ видит мир, Вселенную... – Он кивнул. – А когда я всматриваюсь в этот язык, я начинаю видеть... слишком многое.

– Звучит очень поэтично.

Она засмеялась.

– Ну, ты всегда стараешься вернуть меня на землю.

– Но делаю это не так уж и часто. Хорошие поэты обычно практичны и ненавидят мистицизм.

– Только поэзия, которая отражает реальность, может быть поэтичной, – сказала Ридра.

– Хорошо. Но я все еще не понимаю, как ты собираешься разрешить загадку Вавилона‑17?

– Ты действительно хочешь знать? – она коснулась рукой его колена.