Это было последней каплей, переполнившей чашу негодования. Том мог еще вытерпеть все остальное, но быть обязанному жизнью какому-нибудь негру, и притом именно этому негру, оказывалось свыше его сил. Хуже всего было то, что Чемберс спас молодого своего барича публично. Чтоб вывернуться из неловкаго своего положения, Том принялся на чем свет стоит ругать глупаго невольника, осмелившагося вообразить, будто барин и в самом деле зовет к себе на помощь. Всякий, кроме безмозглаго негра, непременно бы догадался, что это была просто-на-просто шутка и оставил бы его в покое.

В числе купающихся оказалось изрядное число врагов Тома. Ободренные своей многочисленностью, они принялись открыто высказывать свои мнения, смеялись над ним, называли его подлецом, лгуном, негодяем и другими подобными же ласкательными прозвищами. Не довольствуясь этим, они обявили, что после совершоннаго Чемберсом подвига хотят дать ему новое прозвище, которое увековечит этот подвиг, и обявят по всему городу, что Чемберс-негр — второй отец Тома Дрисколля. Этим предполагалось выразить, что Том на этот раз вторично родился в жизни именно благодаря Чемберсу, спасшему его от неминуемой смерти. Взбешенный такими колкими насмешками, Том вскричал:

— Лупи их по головам, Чемберс! Лупи хорошенько! Как ты смеешь стоять, засунув руки в карманы?

Чемберс позволил себе протестовать:

— Вы и сами видите, сударь, что здесь их слишком уже много! Они…

— Слышал ты мое приказание?

— Пожалуйста, сударь, не сердитесь на меня, но их здесь ужь слишком много!..

Том подскочил к своему невольнику с раскрытым уже складным ножом и ударил Чемберса два или три раза в грудь, прежде чем другие мальчики успели выхватить этот нож и дать раненому возможность спастись бегством. Раны оказались очень болезненными, но не опасными. Еслиб клинок ножа был немножко подлиннее, то жизненное поприще Чемберса тут бы и закончилось.

Том давно уже поставил Роксану на ея «законное» место. Она не осмеливалась уже теперь его приласкать или назвать каким-либо нежным любящим именем. Баричу были противны такия нежности со стороны негритянки и он заявил, что Роксана должна держаться от него на почтительном разстоянии и не забывать, кто она такая. Она видела, как ея любимец постепенно переставал быть ея сыном и как эта черта, наконец, совершенно в нем изгладилась. Остался один только барин, и притом нельзя сказать, чтоб особенно добрый и великодушный. Сама Роксана мало-по-малу соскользнула с величественных высот материнства в мрачную пропасть рабства, не смягчавшагося никакими родственными чувствами. Пропасть, разделявшая уже перед тем несчастную женщину от ея счастливца-сына, превратилась в настоящую бездну. Том смотрел теперь на Роксану, как на собственную свою вещь, обязанную доставлять ему возможно большия удобства. Она была преданной его собакой, угодливой и безпомощной невольницей, смиренной безответной жертвой капризнаго его темперамента и порочной натуры.

Бывали дни, когда в конец измученная усталостью Роксана всетаки не могла заснуть. Воспоминание о том, что ей пришлось вытерпеть в течение дня от своего сына, доводило ее, как говорится, до белаго каления. Она с негодованием ворчала, разсуждая сама с собою:

— Он меня ударил ни за что, ни про что, ударил при всех, прямо по лицу. Он всегда называет меня подлой негритянкой, безпутной девкой и всякими другими гадкими именами, хотя я постоянно стараюсь работать настолько хорошо, насколько это для меня возможно.