— Быть может это для меня последняя ночь, а потому я не вправе мешкать, подвергая этого несчастливца риску остаться нищим. Правда что он трус и негодяй, но в этом много виноват я сам. Брат на смертном одре оставил его на моем попечении, а я, вместо того чтобы воспитать ребенка с должною строгостью, так, чтобы из него вышел настоящий человек, испортил его неуместным баловством. Я не оправдал возложеннаго на меня доверия и не должен брать на душу еще новый грех покидая теперь этого несчастнаго на произвол судьбы. Однажды я уже простил Тома, да и теперь намеревался простить, предварительно подвергнув долгому, строгому испытанию. Эта комбинация окажется однако осуществимой лишь в случае если я останусь в живых, и я не вправе подвергать Тома такому риску. Нет, надо сейчас же возстановить завещание! Если я не буду сегодня убит, то могу ведь его спрятать так, что оно останется Тому неизвестным. Он ничего не узнает про завещание до тех пор пока он не исправится и пока я не увижу, что это исправление представляет достаточныя гарантии прочности.

Судья снова написал завещание, по которому самозванный его племянник становился опять наследником крупнаго состояния. Он уже заканчивал писать этот документ, когда Том к которому привязался на улице какой-то другой ночной бродяга, вернулся домой и прошел на цыпочках мимо дверей кабинета. Заглянув туда он ускорил шаги, так как мысль о вторичном свидании с дядей в этот вечер внушала ему ужас. Всетаки он заметил, что дядя писал. В такой поздний час это являлось само по себе уже необычайным. Что именно писал он? Сердце Тома словно похолодело от опасения. Дело шло вероятно о нем самом. По крайней мере он очень побаивался этого так как был убежден, что беда никогда не приходит одна и что несчастия обрушиваются всегда на человека целым ливнем. Обявив себе самому, что непременно заглянет в написанный дядей документ если только это окажется возможным, Том услышал чьи-то шаги, потихоньку отошел от дверей и притаился так чтобы его нельзя было никоим образом заметить. Новоприбывший оказался Пемброком Говардом. Тома интересовало узнать, что именно затеяли они вдвоем с судьею.

Говард сказал с чрезвычайно довольным видом:

— Все у нас теперь улажено как следует. Он уже отправился на место с своим секундантом врачем и братом. Я договорился об условиях со Вильсоном… Он, как раз секундант графа. Каждому из вас предоставляется по три выстрела.

— И прекрасно. Хорошо светит месяц?

— Как нельзя лучше. Теперь почти так же светло как днем. Для разстояния в двадцать три шага нельзя и требовать ничего лучшаго. Ветра нет, воздух не колышется; немножко жарко, но зато полное затишье!

— Превосходно. Лучше этого нельзя даже и пожелать. Кстати Пемброк, прочитайте-ка вот это и засвидетельствуйте вашей подписью.

Пемброк прочел и засвидетельствовал завещание судьи, а затем горячо пожал старику руку и сказал:

— Вы хорошо сделали, иорк, но я наперед знал, что вы поступите именно таким образом. Вы не могли же оставить этого беднягу без всяких средств к существованию и неприученнаго ни к какому занятию, способному дать кусок хлеба. Это значило бы осудить его на верную гибель, а я был убежден что вы ни под каким видом этого не сделаете, если не ради вашего племянника, то во всяком случае ради его отца.

— Действительно я не могу подвергнуть Тома заслуженной строгой каре. Я вынужден его простить ради его отца, родного моего брата Перси. Вы знаете ведь, как был мне дорог Перси. Заметьте себе однако, что это должно оставаться в тайне от Тома, если я не буду сегодня ночью убит.

— Понимаю. Я не скажу об этом ровнехонько ничего.

Положив завещание в ящик письменнаго стол, судья отправился со своим приятелем на место поединка.