Том говорил себе самому: «Счастье повернулось ко мне опять лицом и на этот раз я ни за что не выпущу его уже из рук. Судья вновь назначил меня своим наследником и я постараюсь не подавать ему больше повода уничтожать завещание. Зачем подвергать себя такому страшному риску? Я не стану играть в карты и не буду больше пьянствовать, потому что… ну, хоть потому, что не стану больше ходить туда, где можно нарваться на подобную неприятность. Это надежный и притом единственный возможный для меня образ действий. Мне бы следовало подумать об этом заранее, но, впрочем, тогда не представлялось такой необходимости в подобных размышлениях. Теперь для меня шутки плохия. Если мне не повезет в карты, в случае, еслиб я вздумал взять их теперь в руки, я оказался бы совсем пропащим человеком. Нет, я ни за что не соглашусь подвергать себя подобному риску. Я совсем было утопал и неожиданно оказался на суше! Сегодня вечером еще я старалея уверить себя, что старик согласится меня простить без особенных хлопот с моей стороны, но такой счастливый исход казался мне с каждым часом сомнительнее. Между тем оказывается, что старикашка сделал уже это. Если он разскажет мне сам, я, разумеется, его поблагодарю, в противном же случае с моей стороны лучше всего прикинуться, будто я ровнехонько ничего не знаю и держать язык за зубами. Положим, что мне хотелось бы разсказать обо всем этом Вильсону-Мякинной Голове, но всетаки надо прежде хорошенько обдумать. Пожалуй, что и тут вернее будет промолчать.

Безмолвно провозгласив еще одно троекратное ура, он добавил: — Итак решено, что я исправился и буду вести с этих пор примерную жизнь». Он собирался уже закончить свое разсуждение еще одним последним безмолвным выражением радости, когда внезапно вспомнил, что Вильсон лишил его возможности продать или же заложить индийский кинжал и что поэтому он будет не в состоянии расплатиться со своими кредиторами, которые, чего добраго, вздумают предявить его вексель дяде. Мысль эта совершенно парализовала его радость. Грустно повесив голову, он вышел из кабинета, сетуя и жалуясь на свою несчастную судьбу. Поднявшись по лестнице к себе в спальню, он долго сидел в неутешном отчаянии и, предаваясь печальным размышлениям по поводу индийскаго кинжала, похищеннаго у Луиджи, под конец сказал себе самому со вздохом: «Когда я считал драгоценные камни простыми стеклышками, а слоновую кость собачьей костью, вещь эта не представляла для меня никакого интереса, так как не имела в моих глазах ценности и не могла помочь мне выпутаться из затруднительнаго положения. Теперь, напротив того, она представляет для меня большой интерес, но, к сожалению, самаго мучительнаго свойства. Это все равно, как еслиб мешок с золотом превратился у меня в руках в изсохшие листья, или же в речной песок. Кинжал мог бы меня спасти без всякаго труда и хлопот, а между тем мне всетаки придется погибнуть. Это все равно, что утопать в каких-нибудь двух шагах от спасительнаго круга. Вообще на меня обрушиваются последовательно все бедствия, тогда как другим выпадает на долю дурацкое счастье. Вот хоть бы мякинноголовый Вильсон. Ему удалось под конец все же выдвинуться малую толику, а между тем, позвольте спросить, чем заслужил он такое счастье? Он проложил себе теперь карьеру, но с какой-то стати, не довольствуясь этим, вздумал он загораживать дорогу мне? Нет, скверно жить на свете с такими эгоистами. Я, право, желал бы лучше умереть!» Он принялся поворачивать кинжал так, чтобы свет горевшей лампы играл на драгоценных каменьях, которыми были осыпаны ножны.