Да, рокота моторов уже не было слышно. Зато слышалось чье-то радостное

лопотанье - то ли по-китайски, то ли еще как-то.

   - Партизаны!! - Петерсон едва подавил в себе неудержимое желание

броситься, куда глаза глядят.

   Он боялся партизан не меньше, чем Паркер и Книппс. Ему представлялось,

что там, на автостраде, у разбитых машин сейчас выламываются в диком танце

сотни чернокожих, которых нельзя назвать животными лишь потому, что они

двигаются на двух ногах. Ему и в голову не приходило, что в "римбе" у

полуразрушенного моста было лишь двое честных, миролюбивых, смуглых людей,

и один из них - Чен-младший - выстукивал телеграфным ключом радостное

сообщение о выполнении задания, не подозревая, что в лимузине, пылающем

рядом с развороченным танком, ехал не американский, а английский миллионер.

   - Партизаны!!! - шепчет Джек Петерсон. - Надо перевоспитать и их!

   И в его мозг, как что-то далекое, второстепенное, несущественное,

едва-едва пробивается скрипучий голос Паркера и почтительный Харвуда:

   - Ну, так когда вы продемонстрируете мне "излучатель власти"?

   - Прошу прощения, мистер Паркер! Вертолет с чернокожими прибудет

вечером.

   Значит, завтра.

   - М-м... Плохо!.. Да, советую уничтожить главный интегратор, если он

действительно не нужен. А также и...

   Петерсон вздрогнул, как от удара электрического тока. Он понял, что

может последовать за этим "и"...

   - Ну, там увидим!

   Он решительно выключил интегратор и вышел из лаборатории.

                                   Глава 18

   С заклинаниями против бомб и пуль

   Джек Петерсон сидел в небольшой камере сосредоточенный, торжественный,

молчаливый.

   Со стороны это было довольно смешное зрелище: визитный костюм с

иголочки и "радиошлем", - нечто похожее на гибрид водолазного шлема и

каски пожарника, - представляли странное сочетание. Но для Петерсона

сейчас не существовало ничего в мире. Напрягая всю свою волю, он старался

думать лишь о радостном, лишь о светлом, лишь о хорошем.

   Он вызывал в своей памяти минуты умиления, охватывавшие его в детстве,

когда седенький розовощекий пастор с амвона рисовал картины райского

блаженства.

   Он силился припомнить всех тех нищих и калек, кому в свое время

пожертвовал хотя бы несколько центов. Он старался восстановить чувства

возвышенности и ликования, сопровождающие завершение напряженной работы.

Обращался к своей первой любви и к последнему вздоху своей матери. К

искренности и к щедрости.

   К верности и к честности. Он должен был во что бы то ни стало думать

лишь о хорошем, обходя плохое.

   Но попробуйте-ка не думать о белом медведе, если кто-нибудь вам это

запретит!

   Невероятная, непреодолимая сила гнала прочь воспоминания о благочестии

пастора, а вместо них подсовывала иную, более яркую картину: разъяренный,

с пеной на губах пастор стегает прутом его, Джека, за какую-то парочку

яблок из пасторского сада.

   "Нет, нет, так и нужно было сделать! - старается затушевать Джек давнюю

обиду. - Мальчишек нужно приучать к честности!"

   Но одно лишь воспоминание о честности вновь приводит к тому же пастору:

   лукавый поп, использовав неграмотность отца Джека, заставил погасить

дважды, - да еще и с процентами! - один и тот же долг.