После девятидневнаго ухода за капитаном ему стало лучше, но он был чрезвычайно слаб. Утром мы перенесли его на кресло, он принял алкоголическую паровую ванну и мы снова перетащили его в кровать. Нужна была чрезвычайная осторожность, малейшее резкое движение причиняло боль. Гардинер поддерживал его за плечи, а я за ноги; к несчастью, я споткнулся и больной всей своей тяжестью упал на кровать и застонал от боли. Никогда в жизни не приходилось мне выслушать такое количество брани! Он кричал в изступлении и все старался схватить револьвер, лежащий на столе, но я этого не допустил; тогда он велел выгнать меня из дома, божился и клялся, что убьет меня, как только встанет на ноги и где бы ни поймает меня. Я смотрел на все это, как на проходящую бурю, и знал, что это все одни слова; я также знал отлично, что через час он все забудет и будет даже сожалеть о сказанном, но в ту минуту его поведение меня разсердило и настолько, что я решил вернуться на Эсмеральду. Я видел, что теперь он мог обойтись и без меня, раз стал на враждебную ногу. Я поужинал и, когда взошла луна, пустился в путь пешком. В то время даже миллионеры не нуждались в лошадях, чтобы совершить путешествие в девять миль без багажа.

Когда я поднялся на гору, откуда виден был весь город, часы показывали без четверти двенадцать; я бросил взгляд на гору, стоящую по ту сторону, и увидал при ясном лунном свете массу народа, более половины населения ближайших деревень, стоящаго вокруг и около скалы «Обширнаго Запада». Сердце мое забилось сильнее и я сказал сам себе:- «Они верно сегодня ночью проникли дальше и, может быть, ударили по богатой». Я направился туда, но потом раздумал, сказав, дело это не уйдет, а с меня довольно на эту ночь, я немало поднимался по горам. Я вошел в город и, проходя мимо какой-то булочной, увидал женщину, выбежавшую оттуда и умоляющую меня зайти к ней и оказать помощь ея мужу, с которым приключился удар.

Я вошел и увидел, что она говорила правду, но мне показалось, что с ним приключился не один удар, а целая сотня их сосредоточилась в одном. Около него стояли два немца, тщательно старавшиеся поддержать его, но все было напрасно. Я выбежал на улицу, выкопал где-то полусоннаго доктора, привел его едва одетаго, и мы вчетвером в продолжение целаго часа возились с этим маниаком, пускали ему кровь, мочили голову, а бедная женщина тем временем, сидела и плакала. Когда ему стало лучше, доктор и я ушли, оставив его на попечение друзей.

Было более часа ночи, когда я вошел в нашу хижину усталый, но веселый; тусклый свет сальной свечи осветил сидящаго за столом Хигбая, безсмысленно смотревшаго на мою записку, которую держал в руках; он был бледен, суров и имел вид больной. Я остановился и смотрел на него, а он поднял глаза и устремил свой взор на меня. Наконец я спросил:

— Хигбай, что… что случилось?

— Мы разорены… никакой работы не сделали… потайной слой для нас потерян!

Этого было достаточно. Я присел убитый и пораженный. Минуту перед этим я был богат и полон тщеславия, теперь же я чувствовал себя нищим и ничтожным. Мы сидели тихо, поглощенные нашими мыслями, и невольно упрекали себя, безполезно вспоминая «зачем я этого не сделал» или «почему я того не начал», но ни тот, ни другой не проронили ни слова. Наконец мы стали взаимно обясняться, и тайна нашего горя разяснилась.