Что теперь делать?

Я поддался снова увещеваниям Хигбая и согласился еще раз попробовать счастье на разработке руд. Мы поднялись высоко по склону горы и взялись работать на маленькой, дрянной шахте в восемь футов глубины. Хигбай спустился вниз и стад усердно копать своим заступом, отколол куски скалы и сбросил много грязи; тогда пришла моя очередь спуститься внутрь с длинной лопатой (самая ужасная работа, придуманная человеком) и выбрасывать все наружу. Вам надо сгрести полную лопату этой грязи и ловко кверху швырнуть назад себя, бросая через левое плечо. Я швырнул, но так неудачно, что вся грязь, слегка коснувшись краев шахты, упала обратно на мою голову и вниз по шее и спине. Не сказав ни слова, я вышел и ушел домой. Я внутренно решил, лучше умереть с голоду, чем изображать из себя мишень, в которую самому приходиться бросать грязью, вооружившись громадною лопатою. Я уселся в хижине и предался, так сказать, мрачным мыслям. Когда-то в лучшия времена я забавлялся тем, что писал в главной газете территории Виргинии, в «Ежедневном местном Предприятии», и всегда удивлялся, когда мои статьи появлялись в печати; вследствие этого редактор газеты сильно упал в моем мнении: я полагал, что он мог найти что-нибудь более достойное печати, чем мое писание. По дороге домой я зашел в почтовое отделение, где получил письмо на мое имя, которое под конец распечатал. Эврика! (я не знал значения этого слова, но мне казалось, что теперь оно у места, а другого благозвучнее не находил). В письме стояло предложение приехать в Виргинию, сделаться городским редактором «Предприятия» и получать за это по двадцать пять долларов в неделю. Было время, когда, полный надежд на потайной слой, я бы вызвал на дуэль издателя за такое предложение, теперь же я хотел броситься на колени и молиться на него. Двадцать пять долларов в неделю — это целое состояние, непомерная роскошь, даже грешно тратить такия деньги. Но мой восторг несколько улегся, когда я подумал о моей неопытности к этом деле и следовательно о моей негодности занять это положение, к тому же перед мною стоял длинный список всех моих неудач. Однако, откажись я от этого места, пришлось бы из-за куска хлеба зависеть от кого-нибудь; мысль эта тяжела всякому мужчине, который никогда не испытал такого унижения с тринадцатилетняго возраста. Нечем собственно гордиться, так как это обыкновенная вещь, но, что же делать, это было единственное, чем я мог гордиться. И так я, страха ради, сделался городским редактором; будь это при других обстоятельствах, я наверно бы послал отказ. Нужда заставляет идти «на авось». Если бы в то время предложили мне за перевод «Талмуда» с оригинала вознаграждение, я, без сомнения, не отказался бы и принял (конечно, с некоторым страхом и с недоверием к себе), стараясь как можно больше растянуть его, и все из-за денег. Я отправился в Виргинию и вступил на мое новое поприще. Вид городского редактора был весьма плачевный, могу в том сознаться. Вообразите себе человека в синей шерстяной блузе, панталоны в сапогах, шляпа с широкими полями и без пальто, обросшаго бородой и с морским револьвером за поясом. Но вскоре я преобразился, приобрел более человеческий костюм и снял револьвер. Мне никогда не приходилось никого убивать, да я и не чувствовал к тому никакой наклонности, носил же его единственно из уважения к народному обычаю и чтобы, не имея его при себе, не казаться особенным и не быть предметом замечаний.