Снова началась привычная жизнь в дилижансе, и в ночи нам почти казалось, что мы никогда не выходили из нашего уютнаго помещения между почтовыми сумками. Впрочем, мы сделали одно изменение: мы накупили себе провизии, хлеба, ветчины, вареных крупных яиц в двойном количестве, чтобы не голодать в продолжение оставшихся нам еще шестисот миль пути.

И последующие дни действительно было одно наслаждение сидеть и любоваться величественной панорамой гор и долин, лежащих под нами, и есть ветчину и крутыя яйца, между тем как духом и глазами восхищаться то радугой, то грозным и безподобным закатом солнца. Ничего так не придает любви к прелестному виду, как ветчина и яйца. Ветчина и яйца, а потом трубка, старая, перваго разряда, прелестная трубка, ветчина, яйца и вид, быстро несущаяся карета, ароматичная трубка и довольное сердце — это есть счастье. Счастье, о котором мечтает и за которое борется все человечество и во всех возрастах.

ГЛАВА XVIII

В восемь часов утра мы достигли и развалин бывшаго важнаго военнаго пункта «Кэмп-Флойд», около сорока пяти или пятидесяти миль от Соленаго-Озера-Сити. В четыре часа дня мы были уже в девяносто или во сто милях от Соленаго-Озера. И теперь мы вступали в такую страшную степь, что Сахара в сравнении покажется ничто, а именно «alkali» степь. На протяжении шестидесяти восьми миль в ней всего один пруд, я не могу сказать, чтобы это был в полном смысле слова пруд, по моему, это скорее было депо воды, находящейся в необятной степи. Если память мне не изменяет, то в этом месте даже не было ни колодца, ни ручейка, а воду привозили на мулах и на быках с другого конца степи. Тут же была почтовая станция; от начала степи до этого места было сорок пять миль, а от этого места до конца — двадцать три.

Мы тащились, едва двигаясь, в продолжение всей этой ночи и к утру, делая сорок пятую милю, доехали до почтовой станции, где была эта привозная вода. Солнце только-что вставало. Нам ничего не стоило проехать степь ночью, когда мы спали, и приятно было подумать, что мы действительно лично проехали эту степь и всегда могли говорить о ней, как знающие и опытные, в присутствии людей, не бывавших там. Кроме того, приятно было знать, что степь эта была не из ничтожных, мало известных, но, наоборот, ее можно было назвать скорее столицею всех других.

Все это хорошо, но теперь приходилось ехать степью днем. Вот это превосходно, ново, романично, интересно, для этого стоило путешествовать, для этого стоило жить! Мы об этом непременно напишем домой!

Эта восторженность и жажда приключений, однако, скоро увяли под зноем августовскаго солнца и длились не более одного часа. Один несчастненький час — и потом нам стало стыдно нашего юнаго увлечения. Поэзия состояла вся в ожидании. в действительности ея не было… Вообразите себе обширный, неволнующийся, тихий, гладкий океан, как бы мертвый и обратившийся в пепел; вообразите необятное пустынное пространство, покрытое шалфейными кустами, все в пепле; вообразите безжизненную тишину и уединение, которыя находятся в таком месте; представьте себе карету, с трудом двигающуюся, вроде маленькаго жучка, и поднимающую пыль столбом, посреди этой громадной равнины; это тихое, однообразное и скучное движение ея, час за часом, и все еще не видать конца; вся упряжь, лошади, кучер, кондуктор и пассажиры, все это покрыто густою пылью пепла; усы и брови в пепле, как кусты зимою, покрытые снегом. Вот она, действительность! Солнце печет безпощадно, испарина выступает из всех пор как у людей, так и у животных, но едва она покажется, как тут же высыхает; воздух не шевельнется, духота смертная, небо чисто и ясно и нигде не видно облачка; вокруг нет живого существа, куда ни посмотри, все степь и степь, однообразно тянущаяся степь со всех сторон; не слыхать ни звука, ни шороха, ни жужжания, ни взмаха врыла или дальняго крика птиц, ни даже стона умерших душ, вероятных обитателей этого мертваго пространства.