Один пожилой мужчина, желая меня утешить, сказал:

— Иностранец, вас поддели, всякий, живущий в этой местности, знает эту лошадь. Всякий ребенок, всякий индеец мог бы вам сказать, что она брыкается; на всем континенте вы не найдете хуже лошади. Послушайте-ка меня, я — Каррей, старый Каррей, старый Эб  Каррей. Кроме того, должен сказать, что этот «кровный мексиканец» — проклятая и подлая лошадь. Эх, вы, простофиля, если бы не совались в аукцион, вы бы имели случай купить настоящую американскую лошадь, прибавив немного в той цене, что дали за этого стараго кровнаго заграничнаго скелета!

Я ничего на это не возразил, но дал себе слово, что если брат оценщика умрет, пока я в территории, то брошу все дела, а уже непременно поспешу на его похороны.

Проскакав шестнадцать миль, «кровный мексиканец» с калифорнским юношей на нем влетел во весь опор обратно в город, роняя повсюду клубы пены, как брызги несущагося тифона, и под конец, перескачив через тачку с посудой и через самого торговца, остановился, как вкопанный, перед нашим жилищем; какое дыхание, тяжелое, порывистое, красныя ноздри раздуваются и дикие глаза полны огня. Но было ли это благородное животное укрощено? Нет, не было. Его сиятельство г-н спикер палаты полагал, что было, и сел верхом, чтобы доехать на нем до Капитолия, но с перваго же раза животное сделало скачек через высокую груду телеграфных столбов, и дорога до Капитолия, одна и три четверти мили, осталась по сей день не тронутая им; дело в том, что лошадь выгадала, выбросив одну милю и сделав только три четверти, а именно пролетев напрямик через ограды и рвы и этим избежав извилин дороги; и когда спикер доехал до Капитолия, то сказал, что чувствовал себя все время на воздухе, как будто летел на комете.

Вечером спикер для моциона пришел домой пешком, а «кровнаго мексиканца» привязал сзади к фуре. На следующий день я одолжил лошадь клерку палаты, чтобы ехать за шесть миль на серебряные рудники Дана, и он тоже для моциона прошелся назад пешком, привязав лошадь. И кому бы я ни давал ее, все возвращались назад пешком, точно у них не было другого времени для ходьбы; я всетаки продолжал давать ее всем, кто только просил, в надежде, что заемщики, если изувечат ее, то оставят за собой, если же убьют, то заплатят мне за нее; но, к несчастию, ничего подобнаго не случалось. Ей положительно везло: она всегда из всего выходила невредима; ежедневно выкидывала разныя штуки, почти невозможныя, но из них выходила цела. Иногда, плохо разсчитав, привозила ездока немного помятым, но сама всегда возвращалась благополучно. Конечно, я старался ее продать, но это была наивность с моей стороны, и я не находил покупателя. Оценщик, взявшись за это дело, ездил на ней взад и вперед дня четыре по улицам, пугая народ и давя детей, но ни разу не достиг надбавки на предложенную цену. Покупатели только насмешливо улыбались и воздерживались от покупки, если только собирались сделать эту глупость. Кончилось тем, что оценщик подал мне счет, и я снял лошадь с аукциона. Потом мы пробовали продать ее сами, предлагая ее в убыток себе на обмен хотя плохого памятника, стараго железа или брошюры о воздержании, одним словом, на какую-нибудь собственность. Но собственники были стойки и нам пришлось уйти с торгов опять. Я, конечно, никогда больше не садился на эту лошадь. Ходьба пешком была только полезна для человека, каким был я, здороваго и никакого повреждения не имеющаго, исключая душевной досады, обиды и тому подобнаго. Наконец я решил подарить ее кому-нибудь, но и это потерпело неудачу. Многие находили, что и без моей лошади достаточно часто подвергались землетрясению на прибрежье Тихаго океана, так что не нуждались в лишнем.