Мы сделали семь миль и расположились на отдых в степи. Молодой Клэгет (ныне член в конгрессе от Монтаны) распрег, накормил и напоил лошадей; Олифант и я нарезали шалфейные сучья, зажгли огонь и принесли воды, а старый мистер Баллу, кузнец, стал стряпать обед. В продолжение всего пути мы таким образом делили труд и каждый знал свою обязанность. У нас не было палаток и мы, покрывшись плэдами, спали под открытым небом и всегда были так уставши, что спали, как убитые.

Мы были в пути уже пятнадцать дней и сделали двести миль, можно, впрочем, сказать не пятнадцать, а тринадцать дней, так как два дня стояли в одном месте, чтобы дать отдых лошадям. Мы положительно могли совершить эту поездку и в десять дней, если бы догадались привязать лошадей за фурою, но мысль эта пришла нам слишком поздно, и мы все двигались вперед, толкая ее, а с нею и лошадей, когда могли наполовину облегчить себе труд, если были бы догадливее. Встречный люд, который нам иногда попадался по дороге, советовал уложить лошадей в фуру, но мистер Баллу, через серьезность котораго никакая шутка не проникала, говорил, что нельзя этого сделать, потому что провизия может испортиться от лошадей, сделавшихся «смолистыми от долгаго лишения». Извиняюсь пред читателем, но не сумею перевести его мысль. Что хотел выразить мистер Баллу каждый раз, когда произносил длинную фразу, остается тайною между им и его Творцом. Это был один из лучших и добрейших людей, который когда-либо украшал Божий мир; он был ходячая кротость и простота, без всякаго признака эгоизма, и хотя был вдвое старше самаго старшаго из нас, но никогда не старался импонировать нам своими годами или опытностью. Он легко исполнял свою часть обязанностей и был приятен в разговоре и обхождении, подходя ко всякому возрасту. Его единственная странность была страсть употреблять слова (ради их самих), иногда совсем не подходящия к мысли, которую излагал. Он всегда выпускал свои тяжелыя и резкия фразы легко, как бы безсознательно, и потому оне не имели ничего обиднаго. Право, его манера говорить была так натуральна и так проста, что невольно принимались его напыщенныя фразы, как за что-то серьезное, имеющее значение, когда в сущности в них не было никакого смысла. Если слово было длинное, возвышенное и звучное, этого было довольно, чтобы понравиться старику, он его произносил как можно чаще и вставлял совсем не к месту, оставаясь весьма довольным его как бы ясным смыслом.

Мы все четверо всегда разстилали наши заурядныя одеяла вместе, на замерзшей земле, и спали друг около друга; Олифант ради теплоты сочинил класть нашего длинноногаго гончаго между собою и мистером Баллу, припадая грудью к теплой спине собаки; но ночью собака, вытягиваясь, упиралась лапами в спину старика и толкала его, изредка, ласково рыча от наслаждения находиться в тепле, приютившись между людьми. Спросонья она не редко царапала спину старика, а когда ей снилась охота, то она начинала теребить старика за волосы и лаять ему прямо в ухо. Старый джентльмэн кротко жаловался на фамильярность собаки и прибавлял, что такую собаку нельзя допускать спать в сообществе усталых людей, потому что «она обладает чрезвычайно порывистыми движениями и черезчур чувствительна в своих душевных волнениях!» Мы изгнали собаку. Путешествие это, хотя было тяжелое, утомительное и трудное, но имело свои привлекательныя стороны; когда день кончался и наши волчьи аппетиты были удовлетворены горячим ужином из жареной свинины, хлеба, патоки и чернаго кофе, курением трубки, распеванием песен и изложением разных разсказов при горящем костре в ночной тишине и в полном одиночестве степи, то нами овладевало такое счастливое и беззаботное чувство, что, казалось, мы достигли верха блаженства на этой земле. Этот род жизни имеет большую прелесть как для горожанина, так и для сельскаго жителя.