Раз мы сделали двадцать пять миль в день, а в другой раз сорок (через большую Американскую степь) и десять прежних составляют в общем пятьдесят в двадцать три часа, не считая времени на еду, питье и отдых. Протянуться и заснуть, хотя на каменистой или промерзшей земле, после трудов двигать фуру и двух лошадей на протяжении пятидесяти миль, есть такое высшее наслаждение, что минутами казалось, что оно досталось нам слишком дешево.

Мы простояли два дня недалеко от «Пруда Гумбольдта»; пробовали пить алкалической воды этого пруда, но она была невозможна, это все равно, что пить щелок и не слабый, а крепкий, она оставляла горький, противный вкус во рту и какое-то очень неприятное чувство жжения в желудке. Мы положили патоки в воду, но это мало помогло, прибавили один пикуль, однако, вкус щелока всетаки преобладал; вода эта положительно не годилась для питья. Кофе, сделанный из этой воды, был самая сквернейшая смесь, кем-либо когда сочиненная. Она, право, была противнее, чем сама вода. Мистер Баллу, как архитектор и строитель этого пойла, чувствовал некоторую неловкость и не мог ни поддержать, ни защитить его, выпил полчашки маленькими глотками, прибегая к разным хитростям, чтобы слегка похвалить это пойло, но кончил тем, что вылил остатки на земь и откровенно сказал, «что оно чрезвычайно технически для него». Вскоре мы нашли ручей свежей воды и воспользовались им с наслаждением, а затем легли спать.

ГЛАВА XXVIII

Отехав несколько от пруда, мы направились вдоль Гумбольдтовой реки. Люди, привыкшие к необятной широкой Миссиссипи, называют «рекою» только тот источник, который включает в себе большое количество воды, поэтому такие люди разочаровываются при виде берегов Гумбольдта или Карсона и находят, что реки в Неваде просто реченки, подобныя каналу Эрио, только-что канал вдвое длиннее и в четыре раза глубже. Одно из самых веселых и укрепляющих занятий — это, разбежавшись, прыгать несколько раз через реку Гумбольдт и потом, уставши, выпить ее до дна.

На пятнадцатый день, сделав двести миль в сухую и снежную мятель, дошли мы, наконец, до Юнионвиль, местечко в области Гумбольдта. Юнионвиль состоит из одиннадцати хижин. Шесть из них тянутся по одной стороне, вдоль Камышевых долин, остальныя же пять стоят напротив их, за домами с обеих сторон возвышаются мрачныя стены гор, которыя высоко поднимаются в облака, так что селение кажется лежащим в глубокой пропасти. Уже давно дневной свет освещал окрестности, а в Юнионвиле все еще царствовал мрак.

Мы построили себе маленькую, простую хижину на одной стороне пропасти и покрыли ее парусиною, оставив наверху отверстие для дыму, но в него каждую ночь проваливалась скотина, ломая наши вещи и прерывая наш сон. Было очень холодно, а дров было мало, индейцы приносили на спине за несколько миль хворосту и прутья, и когда мы могли перехватить нагруженнаго индейца — хорошо, а когда нам не удавалось (что большею частью и случалось), то дрогли от холода.

Я без стыда сознаюсь, что ожидал видеть массу серебра, валяющагося повсюду на земле, и думал видеть, как оно блестит на солнце по вершинам гор, но никому не открывал моих предположений, так как внутренний голос говорил, что, может быть, я ошибаюсь и преувеличиваю и если буду высказывать мои надежды, то надо мною, пожалуй, будут и смеяться. Всетаки я был чрезвычайно доволен, что через день или два, самое большее через неделю или две буду собирать серебро и в таком количестве, что, наверное, навсегда обезпечу себя. В виду этого я предался мечтам и составлял план, как лучше и полезнее будет тратить эти деньги. При первом удобном случае я вышел из хижины, как бы без особенной цели, так, для прогулки, но одним глазом наблюдал за товарищами, и как только мне казалось, что они на меня смотрят, я умерял свой шаг, любуясь небом, но как только заметил, что они про меня забыли, я дал тягу, как воришка, и не останавливался, пока не исчез окончательно из виду.