Только-только угомонился Гришка, как заворочался на овчинном лежбище в шалаше возле поленницы берёзовых дров, железных котлов и жбанов старший повар, который своим шевелением разбудил своих помощников: поварят, истопника и кухонных мужиков. Те знали, что их начальник горазд пинаться и таскать своих людишек за волосы, посему, ещё не продрав толком глаза, принялись каждый за своё дело: водовоз запряг лошадь в водовозку и отправился на родник за свежей водой для питья и варки еды, истопник стал разжигать костёр, кухонные мужики с поварятами волокли из амбарной палатки кули с толокном и сушёной рыбой, а сам старшой хлопотал у малого костра: великие послы и дьяки сытились по своей особой раскладке.

Под пологом походной церкви проснулись священник и диакон, они скоренько сполоснули лица из кувшина, зевнули оба два, переглянулись, и дьякон ударил три раза в колокол, призывая православных на утреннюю молитву. Перед храмом на утоптанную поляну собрались стрельцы и посольские приказные люди. Священнослужители раскрыли палатку походной церкви, и перед всеми предстала Тихвинская икона Божией Матери, одна из самых почитаемых на Руси святынь, находившаяся в посольстве ещё с дней заключения Валиесарского перемирия по указу Алексея Михайловича. Она участвовала в переговорах не впервые и была с князем Мезецким при заключении Столбовского мира.

При виде знаменитой иконы все опустились на колени, творя крестные знамения и шепча слова молитвы. Часть людей молилась в стороне. Ордин-Нащекин стоял на коленях в своей палатке перед семейной реликвией — иконой святого апостола Андрея Первозванного. Князь Прозоровский молился рядом со своей палаткой, кладя поклоны в сторону медного креста над походной церковью, кухонные люди, конюхи и прочая работная обслуга уже кое-как перекрестили лбы и занимались каждый своим делом. И во всём посольском лагере не встречали утро молитвой двое: стрелец, посаженный за пьяное буйство в земляную яму, и Котошихин, который, правда, уже не спал, а лежал, завернувшись с головой в овчину, и думал о том, как ему показаться на глаза к князю и не схлопотать от него затрещины, на которые Иван Семёнович был весьма скор.

Стрельцы стали расходиться от церкви, и Гришка враз ожил: выскочил из-под овчины, растёр лицо ладонями, протёр глаза слюнями и побежал к князю, который весьма удивился, увидев подьячего:

— Что, не погостилось у шведов?

— Мы вчера в сумерках вернулись, — сказал Гришка, поднимаясь с колен. — Афанасий Лаврентиевич занемог, велел мне доложиться, но твоя милость изволила почивать.

— Так чем вас шведы напугали, что вы бежали от них сломя голову?

— Они, князь, заключив с поляками мир, впали в великую надменность и теперь требуют вернуть все города.

— Не бывать этому! — вскинулся Прозоровский. — Немедля, начерно, готовь отписку великому государю по сему делу.

Котошихин поклонился и слегка попятился, собираясь улизнуть восвояси, но князь его остановил и вопросил свистящим шепотом:

— Афанасий не удалялся ли с Бенгт Горном, чтобы пошептаться наедине?

— Такого, князь, не было, — сказал Гришка. — Генерал был на седьмом небе от счастья, что уел Афанасия Лаврентиевича Оливским договором. Хотя сами шведы, заключив его, напрямую нарушили двадцать третью статью Валиесарского соглашения.

— Говори, что там такое углядел?

— Согласно этой статьи шведы не имели права заключать мир с Речью Посполитой на условиях, которые вредят России.

— Гляди, какой умник! — неожиданно осерчал Прозоровский. — Того и гляди, из подьячих в великие послы скакнешь. Тут на тебя старший подьячий жалуется, и тебе, Гришка, точно — не сдобровать. Ты зачем Соборное Уложение свечным салом залил и прожёг?

— Помилуй, господине, — рухнул на колени Котошихин.