— Прошка, — сказал он, слезая с коня у своей палатки, — извести пана Цыбульского, что Вьюга ощенилась, пусть он как-нибудь заглянет и выберет себе щенка.

Охота сблизила Прозоровского с местными панами, и этим сближением он, по совету Ордин-Нащекина, не гнушался, литовские дворяне были сплошь русскими и православными, хотя носили порой польские фамилии. Конечно, князь презирал их за худородность и никого не ставил с собой вровень, но умело скрывал свои чувства и пользовался среди панов большим уважением как лихой наездник и стрелок, и предводитель шумных застолий, которые любило устраивать панство после всякой удачной или неудачной охоты.

После гуляния по полям и дубравам Прозоровский проголодался и с большим удовольствием потрапезничал, а после по старорусскому обычаю завалился на постель и скоро его примеру последовали все насельники посольского стана, вплоть до забредшего сюда прохожего калики, и над палатками раздалось похрапывание, в которое затейливо вплетались носовые и горловые посвисты спящих людей.

4

Котошихин натуру имел впечатлительную. Угрозы Прозоровского строго взыскать с него за книгу, на которую он совершенно без умысла уронил несколько капель горячего сала, привели подьячего в полуобморочное состояние, и он вышел из палатки, пятясь задом и согнув спину в холопьем поклоне.

Денщик князя презрительно на него глянул и будто случайно прижал конём к дереву. Это Гришку опамятовало, он схватил княжьего слугу за ногу, едва не опрокинув вверх тормашками, затем поднял с земли шапку и пошёл в сторону своей палатки, одолеваемый тоскливыми и жалкими мыслями. Угроза Прозоровского была вовсе не шуточной, известны случаи, когда били батогами и вовсе за ничтожную вину, а Гришка попортил книгу из государева Посольского приказа, и дьяк Алмаз, хотя и был справедлив, но строгости ему было не занимать, и уже не один подьячий отведал палок по его судейскому слову.

Котошихин битья, обычного на Москве способа воспитания нерадивых людишек, смертельно страшился с детства, когда он по шалости едва не спалил родительский дом угольком, которым хотел разжечь солому возле амбара. Отец узрел это и бурей налетел на Гришку, затоптал пламя, схватил палку и бил его до тех пор, пока тот не извизжался до немоты и не сделал под собой лужу. После пережитого ужаса Котошихин стал подвержен приступам страха, который без всякой на то причины вдруг обрушивался на него, заставляя трепетать и постанывать обомлевшую душу.

— А ведь беда не ходит одна, — подумал, затосковав, подьячий. — Как бы мне сегодня опять подо что-нибудь не попасть.

Он стал подумывать, где бы ему схорониться, но его ухватил дьяк Дохтуров.

— Гришка! Где ты, язви тебя в душу, шалобродничаешь?

— Как где? Иван Семёнович к себе призвал.

— Да ты уже полчаса кружишь возле этого дуба. Ступай и принимайся за отписку по панским делам!

— Иду, — буркнул Гришка себе под нос, дьяка он не опасался, Дохтуров был шумлив, но безобиден, и подьячие знали его страсть всем желающим его слушать рассказывать об Англии, где он побывал в 1645 году с известием о кончине царя Михаила и восшествии на престол Алексея Михайловича. Занятый своими страхами, Котошихин спросил дьяка:

— Герасим Семенович, а в Англии бьют батогами за то, что кто-нибудь закапал книгу свечным салом без всякого умысла?

— Сие мне неизвестно, — задумчиво произнёс Дохтуров. — Но там, брат, могут за любую безделицу отправить всякого простолюдина на жительство к людоедам. Вот и решай, что лучше: батоги или людоедская пасть? По мне — так батоги!

До обеда Котошихин, не торопясь и позёвывая, писал отписку великих послов в Поместный приказ о православных панах, кои возымели желание уйти от униатского насилия на Москву, где великий государь щедро жаловал их земельными и денежными дачами.