— Добавь ещё с десяток палок, — сказал Ордин-Нащекин. — Это будет ему наказание за книгу. А ты, Гришка, знай, что князь к тебе милостив из-за твоего борзописания и тяги к иноземным языкам.

Прозоровский покосился на Никифорова, подьячий приказа Тайных дел был приставлен царём к великому посольству для лучшего проведывания дел, в нём чинимых, и имел прямую почтовую связь с великим государем, которому обязан был докладывать обо всём, что он видит и слышит.

— А ты, Юрий, как считаешь, не мало ли наказание? — сказал князь. — Не высказывал ли на этот счёт дьяк Алмаз своих пожеланий?

— Великий государь милостив, — промолвил подьячий. — Была бы возможность, он бы всех миловал, но твоё решение, князь, его не огорчило бы, оно кажется справедливым.

— Стало быть, так и решим, — важно произнёс Прозоровский. — А ну, Иван, встряхни Гришку.

Репин поставил подьячего на ноги и встряхнул так, что тот взмахнул руками и ногами, будто собрался отсель улететь.

— Полегче, Иван, — обеспокоился Прозоровский. — Озаботься казнью, а Гришку посади под крепкий караул, да накажи стрельцам, чтоб за ним доглядывали, как бы он не сотворил над собой какую-нибудь дурь.

Капитан отдал Котошихина в руки двух дюжих стрельцов, и те потащили его к своим палаткам. Ещё трёх служивых Репин послал на берег реки с приказом наломать гибких тальниковых палок, а сам, взяв двух стрельцов с топорами, стал руководить постройкой лавки из берёзовых жердей, на которую надлежало возложить для удобного битья провинившегося подьячего.

Приезд Никифорова был для великих послов немалым событием, от подьячего, близкого к царскому двору, они надеялись насытиться новостями сначала вместе, а потом по одиночке, поскольку, кроме государевых дел, у Прозоровского и Ордин-Нащекина были и свои личные заботы, про которые они хотели, но не могли забыть. Причастность к приказу Тайных дел несколько поднимала Никифорова в глазах великих послов, но далеко не уравнивала с ними, особенно с Прозоровским, боярином из первого, ближнего к государю круга знати, и подьячий это понимал, не возносился, и был с послами скромен, как блудница на исповеди.

Осторожно, взвешивая на кончике языка каждое слово перед тем, как его произнести, Никифоров поведал о том, что больше всего сейчас заботит великого государя мир со шведами, заключение которого даст России передышку на балтийском направлении, позволит разобраться с черкасами, которые, сложившись с татарами, нанесли Москве страшное поражение под Конотопом, а совсем недавно такая же беда случилась и под Чудновом: войско разгромлено, половина ратников и сам воевода Шереметев, подписавший условия позорной капитуляции, в плену, и многие малоросские города оставлены.

— Стало быть, Украина уже не наша? — потрясённо вымолвил Прозоровский.

Этот горестный возглас остался без ответа. Никифоров промолчал, тайные дела приучили его к сугубой осторожности во всём. Ордин-Нащекин увидел в последних событиях подтверждение своей давней мысли: искать с ляхами мира и, помедлив, желчно вымолвил:

— Черкасы — народ зело шаткий, бездушный и непостоянный. Они, хотя и исповедуют православную веру, но обычаи и нравы имеют негожие, и причиной тому ересь, но не духовная, а политическая, и начальники этой ереси ляхи, от них научились её держаться и все немцы. Черкасы от нас одно добро видели, но взяли, как их учителя — ляхи, себе в голову, что жить под православным Русским царством хуже турецкого мучительства.