— Налетели на нас воевода с приказными людьми, заморочили головы, наобещали много чего — и сгинули. А мы, ясновельможный князь, распродали скот, всякие зажитки, заложились продать имения, и что нам теперь делать? И здесь нет сил дальше жить, и Москве мы не нужны.

Прозоровский любил и умел говорить значительно, хотя и пусто:

— Великий государь ваших нужд не оставит. На Москве ни одна челобитная царя не минует. Видите, дьяки записали всё со слов Дроздова. Ещё до вечерни гонец будет снаряжён в Москву.

Шляхтичей ласковая отзывчивость князя растрогала, им даже стало неудобно от того, что они своими жалкими просьбишками отвлекли великого посла от его государственных дел. Кланяясь, они взадпятки отошли прочь от палатки князя, ещё раз поклонились и пошли в полной уверенности, что их заботы скоро будут разрешены, а притеснитель и обманщик пограничный воевода строго взыскан.

Прозоровский в сторону жалобщиков даже не посмотрел, он упёрся взглядом в стрельцов, которые несли вязанки тальниковых палок, и вспомнил, что не назначил надсмотрщика за палочным битьём Котошихина.

— Ефим Родионович, — сказал он дьяку Юрьеву, — пригляди за казнью, а то стрельцы, смеха ради, изувечат подьячего.

Князь стрельцов знал и не ошибся в своих опасениях. Гришка как попал под их власть, так они от него не отступали, привязали его, как телка на пастьбе, к берёзовому колу и стали над ним измываться угрозами и непотребной бранью. Эта дружная ненависть потрясла Гришку своей беспричинностью: он никогда не обижал стрельцов, когда они были у него в подчинении, совсем недавно похристосовался почти с каждым в Светлый день, а с капитаном Репиным похристосовался дважды: сначала на утрене, потом в своей палатке доброй чаркой водки с перцем.

Теперь Репин и узнавать не захотел опального подьячего, а стрельцы сего молчаливого согласия обступили Гришку и начали шпынять. Конечно, на Руси радоваться чужой беде — не новость, но изначально человек ждёт себе от одноплеменников добра, и бывает весьма крепко потрясён, столкнувшись с людским злорадством.

Поначалу Котошихин попытался урезонить своих обидчиков:

— Зачем, ребята, надо мной измываетесь? Я ведь такой же православный, или не так?

Стрельцы от таких простецких вопросов ненадолго опешили, но опять приступили к нему с издёвками.

— Гришка, а, правда, что у подьячего вместо души дырка от осинового сучка?

— А на что ему душа? Подьячему на том свете везде дорога: умрёт и прямо в диаволы.

— Подьячий любит принос горячий! Вот и мы ему батогов припасли погорячее.

Котошихин дёрнулся на привязи и привстал с земли, пылая обидой.

— Вы совсем не имеете жалости, — горько вымолвил он. — А ведь не проходит и дня, чтобы кого-нибудь из стрельцов не били в батоги.

Обидчики смутились, но ненадолго:

— Нас не бьют, а за нашу удаль жалуют батогами. Тебе, приказному крючку, такой молодецкой жизни не увидать. Наша смерть в чистом поле, а твоя в вонючем приказном подвале!

Принесли вязанки тальниковых прутьев, и стрельцы развеселились ещё пуще, стали спорить друг с другом за честь прогуляться по подьячей спине, взялись тянуть жребия, и счастливцы посматривали на Гришку с такой явной кровожадностью, что у подьячего от страха стало ёкать сердце, и подкосились ноги. Стрельцы почти до полусмерти застращали Котошихина, пока не явился дьяк Юрьев и не заслонил его собой от проказников.