Гришка вышел из палатки и сразу почувствовал, что слюны у него во рту сильно прибыло: посольский стан был погружен в запахи наваристых мясных щей и разопревшей гречки с коровьим маслом. Он, долго не думая, скорой иноходью устремился к поварской палатке и был одним из первых, кто успел ухватить глиняную миску, коих всегда был недостаток, и встал в очередь к котлу. Повар мельком на него глянул и, узнав, осклабился: Котошихин в подпитии бывал щедр и, не скупясь, подносил ему чарку. Сегодня повар отдарил его большим куском мяса, а в кашу плеснул масла вдвое больше, чем другим. От питательной сыти Гришка слегка запьянел и, поглаживая округлившееся брюхо, добрел до своей палатки, где раскинулся на постели, расстегнул ворот рубахи, ослабил пояс штанов и, блаженно потянувшись, закрыл глаза.

На посольском стане после обеда любили поспать вволю, это считалось, как и всюду на Руси, делом здоровым и даже богоугодным, ибо давно известно, что сон освобождает душу от земных уз и позволяет ей видеть и райские кущи, и горние пределы. Во сне человеку доступно многое, и Гришке снилось, как он милуется с дочкой «того самого» Исайки, пышноволосой и огненноглазой Сарой, на которую при встрече подьячий заглядывался и даже пытался с ней заговорить, но девка только опаляла его взглядом и, покачивая бёдрами, удалялась прочь от полоротого иноверца. Во сне Сара была не так строга и неприступна, и Гришка был готов торжествовать победу, но в самый решительный миг девка растаяла, как ком снега, а подьячего кто-то ткнул в бок. Он вскинулся с постели, протёр глаза и узрел перед собой стрелецкого капитана Репина.

— Что стряслось? — слабым голосом пролепетал Гришка, чувствуя, как на него обрушился, выхолодив ему нутро, животный страх.

— Тебя требуют к себе великие послы! — выдохнул Репин и железной рукой ухватил подьячего за шиворот. — Твоё, страдник, имя стало ведомо великому государю.

Котошихин вякнул, как уловленный петлёй заяц, и капитан поволок ослабевшего ногами подьячего к палатке Прозоровского, где бросил его под ноги князя ничком на вытоптанную траву.

— Это несть посягатель на государеву честь Гришка Котошихин! — объявил Прозоровский подьячему приказа Тайных дел, Юрию Никифоровичу, который только что прибыл из Москвы с поручениями Алексея Михайловича великим послам.

— Да будет тебе ведомо, лиходей, что ты умалил государев титул, написав «великий» и не написав «государь». Дьяк Алмазов отписывает волю царя: за допущенную ошибку бить тебя в батоги, а число ударов определить нам, великим послам.

Прозоровский глянул на Ордин-Нащекина, но тот стоял, углублённый в свою, только ему ведомую думу, держа в руке полученную от царя грамоту.

— Указано также посольским дьякам с тщанием вычитывать сделанные подьячими отписки, а не подмахивать их своей подписью без проверки.

Посольские дьяки Дохтуров и Юрьев окаменели лицами и жгли поверженного на землю Котошихина огненными взорами. Пропуск ошибки в написании государева титула был для них несмываемой порухой подьяческой чести, которая на Москве никогда не будет прощена и забыта.

Вжавшись лицом в жёсткую траву, Котошихин с ужасом внимал всему, что происходит, и Прозоровский вновь обратил на него свой гнев:

— А ведь ты, Гришка, пакостник! Не далее как утром я выговаривал тебе за испорченный лист в книге, а ты, оказывается, уже до этого успел умалить государев титул и уязвить великого государя.