— Гляди, какой умник! — неожиданно осерчал Прозоровский. — Того и гляди, из подьячих в великие послы скакнешь. Тут на тебя старший подьячий жалуется, и тебе, Гришка, точно — не сдобровать. Ты зачем Соборное Уложение свечным салом залил и прожёг?

— Помилуй, господине, — рухнул на колени Котошихин. — Я статьи Уложения учу наизусть, а ветер в палатку дунул и свечу опрокинул.

— И что за это с тобой сотворить? — сказал Прозоровский, повернувшись в сторону приближающегося к нему Ордин-Нащекина. — Афанасий Лаврентиевич, какая кара положена тому, кто, пусть даже случайно, испортит государеву вещь?

— Надо у посольского пристава спросить, он ведает, — тихо произнёс Ордин-Нащекин. — А как ты, Гришка, набедокурил?

— Учил Соборное Уложение и залил его свечным салом, — жалобно вымолвил подьячий.

— И что закон говорит о твоём проступке? Ты успел его выучить?

— Бить в батоги, — чуть слышно произнес Котошихин.

— Вот-вот! — обрадовался Прозоровский. — Пиши, Гришка, о своём злодействе отписку судье Посольского приказа, а он пусть отпишет, сколько всыпать тебе палок.

— Беда с нашим правосудием, — поморщился Ордин-Нащекин. — По всякому пустяку надо затевать переписку с Москвой.

— Книга многих рублей стоит, — нравоучительно произнёс Прозоровский. — Надо установить, какой ей нанесён урон, от этого и наказание виновнику будет учинено. Может его заставят продать свой двор на Москве, чтобы восполнить урон государевой казне.

Послы начали беседовать о тонкостях юридической стороны Гришкиного проступка, а тот стоял перед ними и трепетал, как осиновый лист на сквозняке. Наконец, Ордин-Нащекин над ним сжалился и прогнал в подьяческую палатку, где его ждала письменная работа. Прозоровский настаивал на том, чтобы проступок не остался без наказания.

— Не спорю, — сказал князь. — Гришка начитаннее и грамотнее других подьячих, но скрывать это дело не следует, чтобы не потакать остальным.

— Возьми это дело, князь, на себя! — сказал Ордин-Нащекин. — А я уже ударил великому государю челом, чтобы отставил меня от посольской службы.

Прозоровский был в послах с Ордин-Нащекиным уже более двух лет, и решение товарища его обескуражило, ибо князь в великие послы был назначен не по уму, а из-за своей величавой представительности и высокородства, и всеми посольскими делами ведал Ордин-Нащекин, а князь любил покомандовать стрельцами, поваром и насквозь продудел придвинские дубравы роговой музыкой своей псовой охоты, с которой никогда не расставался. И, тем не менее, Прозоровский вполне серьёзно полагал, что все посольские дела вершил только он, и всё своё свободное от охотничьих забав время посвящал сочинению многословных, велеречивых писем царю, которые Алексей Михайлович уже давно не читал, а бросал мимо стола, откуда они попадали в руки придворного кукольника, мастерившего из клееной бумаги и обрывков ткани кукол и забавных зверушек, игрой с ними увлекались не только малые дети царя, но и простодушная супруга русского самодержца Мария Ильинична.

— Как же ты, Афанасий Лаврентиевич, смог решиться на это? — искренне удивился князь. — Твоя просьба крепко огорчит великого государя, и ты можешь лишиться его милостей. Я сегодня же отпишу великому государю, что другого думного дворянина мне товарищем в послах не надо.

Ордин-Нащекин с интересом взглянул на князя, удивлённый его намерением сделать ему доброе дело, и сухо вымолвил:

— Это шаг для меня решён окончательно и бесповоротно.

Прозоровский не отличался осторожностью и невольно уколол Афанасия Лаврентиевича в самое больное место:

— Разве я не понимаю твоей туги, — с сочувствием вымолвил он.