— Что, Гришка, тяжко?

— Спина горит, будто на ней огнище разложили, — глухо ответил Котошихин в подушку. — Что там у меня?

— Взбухла и покраснела. Потерпи чуток, я занозы повытаскиваю. Не горюй, Гришка, через дней десять, как на собаке, всё заживет.

Утешение старого подьячего не ободрило Котошихина, а напомнило о казни, и он всхлипнул.

— Что не ладно? — обеспокоился Певунов.

— Всё! — мрачно произнёс Гришка. — Ведомо мне, что после батогов ладу в моей жизни больше не будет.

— Эх, да ты никак в обиде? — укоризненно вымолвил Певунов. — И на кого? На царя, брат, как на Бога, обижаться великий грех. И для тебя будет счастье. Вот, кстати, и поварёнок явился с котелком мясной юшки. Не горюй, Гришка, и счастье с каждым днём будет тебе прибывать и прибывать.

— Как бы не захлебнуться им, — проворчал Котошихин, но котелок подтянул к себе, извернулся и испил мясного отвара.

Выздоравливал он медленно и странно: хотя кожа на спине зарубцевалась и срослась за две недели, Гришка с опаской приглядывался к себе, потому что палочное битье перекорежило его насквозь, и он всё чаще вспоминал слова дьяка Алмаза, который как-то в сердцах ему выговорил:

— Пёстрая у тебя, Гришка, натура, и даже углядеть невозможно, какой ты на самом деле, то ли чёрный, то ли белый, то ли серо-буро-малиновый?

«А какой я сейчас? — отвечал он мысленно дьяку Алмазу. — От батогов я белым не стал, а ещё пуще испестрился. Раньше я добра не чурался и зла не сторонился, жил, как жилось, а теперь я без оглядки и шага не сделаю; без худа добра не бывает, вот и меня научили, как следует жить на Москве. Бог свои люди строит, их не спрашивая. И нечего мне на него гневаться за мою пестроту».

Через неделю после битья Котошихин явился в подьяческую палатку, где дьяки Дохтуров и Юрьев сразу запрягли его в работу, и Гришка их скоро удивил своим рвением и невиданным ранее послушанием и терпением. Дьяки решили, что палочное битьё пошло ему на пользу, и скоро сие стало ведомо великим послам, которые восприняли это известие как подтверждение глубокомысленной истины, что за одного битого двух небитых дают, и в убытке от этого не бывают. И когда у Ордин-Нащекина появилась нужда в верном человеке, который бы знал шведский язык, то Гришка был востребован для посылок к шведским послам с письмами.

Осенью 1660 года он дважды побывал в Ревеле с грамотами, в которых шведские дипломаты настойчиво приглашались в Москву для спешного заключения мирного договора. Однако шведы и не подумали трогаться с места, у них на руках были все козыри, чтобы заставить русских выполнить условия, которые во многом звучали как ультиматум, и 13 декабря Котошихин вновь направляется в Ревель, на этот раз он доставил шведскому генералу Бенгт Горну письмо от Ордин-Нащекина, но видимых сдвигов в отношениях между посольствами не произошло до марта 1661 года. К этому времени Афанасий Лаврентиевич был из великих послов уволен, что было на руку шведам, которые в общении с Ордин-Нащекиным почти всегда попадали в подготовленную им ловушку, но реальное соотношение сил между Швецией и России было таким, что даже усилия лучшего русского дипломата вряд ли могли привести к успеху на переговорах. В конце концов, съезд послов было решено устроить в Кардиссе, деревушке между Ревелем и Дерптом, возле которой высокие договаривающиеся стороны разбили свои станы, а между ними шатры для проведения съездов.

Зима в Эстляндии сиротская, снег сошёл в начале марта, с моря на побережье то и дело наползали густые и влажные туманы, которые беспрестанно сочились мокротой, делавшей сырым всё вокруг — воздух, ткань палаток и одежду людей.

Иногда князю Прозоровскому казалось, что и он сам весь отсырел, как колодезный сруб, мысли утратили остроту и побегучесть, а в этот день ему беспременно надо быть как никогда бодрым и деятельным, потому что на сегодня после долгой волокиты великие послы назначили первую встречу.