Иногда князю Прозоровскому казалось, что и он сам весь отсырел, как колодезный сруб, мысли утратили остроту и побегучесть, а в этот день ему беспременно надо быть как никогда бодрым и деятельным, потому что на сегодня после долгой волокиты великие послы назначили первую встречу. Любое дело, известно, как начнёшь, так и кончишь, посему Иван Семёнович без промедления вынырнул из-под тёплого лисьего одеяла в холодную мокроту палатки и, засунув голые ноги в ичиги с меховой подкладкой, поспешил спрятать себя в просторную шубу.

— Прошка! — крикнул князь, приоткрыв палатку, в белую мглу. — Куда ты, заплутай, схоронился?

— Я жив, господине, — послышался глухой голос денщика. — Воздух как мокрая вата, у повара костёр не разжёгся, и воду я принёс холодную.

— Ты, Прошка, соврёшь и не поперхнёшься! — рассердился князь. — Как это костёр не разжёгся?

— Растопка, боярин, отсырела, — сказал денщик.

— Ладно, лей в ладони, — велел князь и, умывшись, полностью освободился ото сна, встряхнулся и велел Прошке открыть сундук с парадной одеждой.

Посольская служба, по разумению князя, была важнейшей из всех государственных служб, в ней не существовало мелочей, на которые можно было махнуть рукой, но особо пристального внимания требовал к себе парадный наряд посла, в коем он представлялся зарубежным государям и являлся на посольские съезды, где выступал живым воплощением и неистовым оберегателем государевой чести. Одежда послов, особенно великих, была чрезмерна дорога, и иметь её себе позволить могла только казна. Не в редкость на послах бывали сторублёвые шапки и пятисотрублёвые кафтаны, которые не уступали по цене царской одежде. И государи шли на такие расходы, потому что свою честь ставили очень высоко, ибо получали её через Божее помазание.

Одежда была сложена в том порядке, в каком Ивану Семёновичу предстояло оболокаться. На своё исподнее он поначалу надел штаны из тяжёлого царского шёлка «зарбев», затем обул сапоги из зелёного турецкого сафьяна, подложенные изнутри тонкой холстиной, с каблуками и подошвами, подбитыми серебряными гвоздями и расшитыми по голенищам золотом и унизанными крупным жемчугом. Почти вся ценность одежды заключалась в драгоценных, из золота и алмазов, воротников рубашки и зипуна, пуговицах, пряжки пояса и украшениях на шапке, и Прозоровский с каждым воздеванием на себя драгоценных предметов посольской сбруи становился тяжелее телом и значительнее взглядом, который он, сурово нахмурившись, метал в зеркало, что держал перед ним Прошка.

Явился повар с утренней для великого посла снедью, но князь его прогнал: на переговоры он привык выезжать натощак, тогда никаких подвохов от желудка не случалось, и в сон не клонило, и мысли в голове не путались, а были остры и для противной стороны доходчивы. Иван Семёнович во всех посольствах, в коих ему доводилось бывать, вёл себя обережно: подарков и угощений не принимал, с глазу на глаз не переговаривался и придирчиво приглядывал за тем, чтобы каждое слово было записано на бумагу, без всякого умаления или преувеличения смысла сказанного.

Прозоровский собирался и наряжался достаточно долго, чтобы возле его палатки собрались его товарищи: стольники Иван Петрович Борятинский, Иван Афанасьевич Прончищев, дьяки Дохтуров и Юрьев и начали покряхтывать и поприкашливать, объявляя великому послу о своём присутствии. Князь Борятинский заменил в посольстве Ордин-Нащекина, коему великий государь дал отставку, и Прозоровский подумал, что это случилось вовремя, шведы и на дух не желали терпеть присутствия Лифляндского воеводы на переговорах и заявляли об этом чуть ли не в открытую. «Нащекин прослыл великим дипломатом, — пренебрежительно подумал Прозоровский, — а что он такого сделал, чтобы так вознестись? Шведы нам отдали по Валиесарскому перемирию три города на побережье, потому что им нужно было собраться с силами.