На другой день Прозоровский с дьяком решал, кого отправить гонцом на Москву, и Котошихин, прослышав про это, возмечтал побывать дома, оглядеть свою женку, цела ли она полностью, или что-нибудь от неё убыло, и поспешил ударить челом Дохтурову, чтобы тот замолвил за подьячего перед князем словечко, но дьяк велел ему приушипиться и быть готовым к переводу секретных шведских бумаг вместе с толмачом Игнатьевым, и с этим делом надо будет не мешкать, поскольку депеши сняты с утопшего шведского гонца, выловленного в море латышскими рыбаками, и отданы Лифляндскому воеводе.

— Сам Афанасий Лаврентиевич прибыл по этому поводу из Кокнеса, — многозначительно молвил Дохтуров. — Будь, Гришка, неподалёку, тебя кликнут.

Ордин-Нащекин, хотя и оставил посольскую службу, но сердцем к ней не остыл и с большой охотой прибыл в Кардисс. Его заботили не так шведские бумаги, выловленные в море (он глянул на них и ничего значительного для себя не открыл), как возможность узнать самому шведские условия мира. Прозоровский приезду Афанасия Лаврентиевича заметно обрадовался, он всегда привык полагаться на думного дворянина и, оставшись в одиночестве, чувствовал себя перед настырным Бенгт Горном неуверенно. Более того, Ордин-Нащекин имел с государем переписку через приказ Тайных дел и был вхож в помыслы великого государя по самым важным державным справам.

— Ничего хорошего от шведов нам не дождаться, — сказал Ордин-Нащекин, выслушав рассказ князя о первом дне переговоров. — Поражения наших войск в Белоруссии шведам на руку, теперь они упрутся в своих запросах надолго.

— Как бы выговорить из трёх завоеванных нами городов, хотя бы один? Очень уж великий государь этого желает, чтобы иметь свою пристань на Балтике, — сказал Прозоровский.

— Я уже писал великому государю, что город у шведов за большие деньги выговорить можно, — сокрушённо промолвил Афанасий Лаврентиевич. — Но как им владеть, когда кругом будут шведы, и если на этот город явятся поляки, то шведы не будут мешать его воевать. И город не сохраним, и зря деньги на него растратим. Надо по любому мириться со шведами и сближаться с поляками, они славяне, наша родня. Ради мира с ними можно и черкас им оставить…

Иван Семёнович принужден был слушать длинную речь думного дворянина о чаемом союзе России и Польши, и только иногда в глазах его промелькивало удивление: как это Ордин-Нащекин не понимает, что не в общем славянстве нужно искать братство народов, а в единоверии, которого не могло быть у католиков с православными. Взаимную религиозную неприязнь отягчала и ожесточала Брестская уния, в которой Москва совершенно справедливо узрела смертельно опасное для неё покушение на духовную основу державы — православие.

О дипломатических мечтаниях Афанасия Лаврентиевича был наслышан и великий государь, но гораздо нужнее был мир со Швецией, на этот час он стал бы благодеянием для Москвы: Малороссия опять волновалась, Польша брала верх, боярин Шереметев сидел в оковах у крымского поганца, казна была пуста, и война затягивалась в бесконечность.

В середине апреля была доставлена великим послам отписка Алексея Михайловича с грозным напоминанием, что мир должен быть заключён немедля, и Прозоровскому было разрешено отступить в своих требованиях, но не далее условий Столбовского мира. Встречи русских и шведских послов длились почти два месяца, пока не наступило 21 июня 1661 года, день, на который было назначено подписание мирного договора. Долгая возня с его утверждением истомила обе стороны, встретившие этот день с разными чувствами: шведы явно ликовали, что им удалось, не сделав ни одного выстрела и не потеряв ни одного солдата, похерить невыгодное для них Валиесарское соглашение, а русским ликовать было не с чего: они утратили всё, завоеванное ими в Ливонии, Польша от мира со Швецией усилилась, и война за Малороссию была далеко не завершена.