Иван Семёнович понимал, что на этот раз ему как послу придётся скрепить своей подписью не честь, а бесчестие России, и опять нехорошо подумал о Нащекине, который ускользнул от необходимости быть причастным к заключению позорного мира со шведами. И глянув последний раз в зеркало, он вышел из палатки к своему коню, которого держал под узцы капитан Репин. Встречая князя, товарищи посла и дьяки поклонились ему, и всё русское посольство оборотилось к священнослужителям вокруг Тихвинской иконы Божией Матери, которые благословили их святым образом на многотрудное переговорное дело.

Шатры, где должны были проходить переговоры, находились на полпути между шведским и русским посольскими станами.

— Шведы стронулись с места! — крикнул с дерева дозорный стрелец.

— Далеко стронулись? — спросил капитан Ренин.

— Пора и нам, не торопясь, ехать, — сказал Прозоровский, садясь на коня. — Положимся на волю Божию…

Туман рассеялся, небо очистилось от низких и тяжёлых туч, и на сырые поля и леса пролились ещё по-зимнему нежаркие лучи солнца. Миновав дубовую рощицу, русское посольство выехало в поле, где, как диковинные цветы, стояли белые и красные шатры, и Прозоровский сердито закусил нижнюю губу: шведы скорым утренним выходом со своего стана выманили русских с места ночлега, а потом начали кружить да петлять вокруг дубовых и буковых лесных островов, чтобы заставить Прозоровского ждать их приезда возле переговорных шатров. Первым побуждением Ивана Семёновича было тоже начать кружить и не торопиться, но он преодолел соблазн, решив, что неприятное дело надо заканчивать, как можно скорее.

Шведы подъехали сразу же вслед за русскими, посол Бенгт Горн был весьма удивлён уступчивостью Прозоровского и позволил ему на мгновение раньше сойти с коня, чем это сделал он сам.

Послы обменялись поклонами и удалились в свои шатры, которые находились рядом друг с другом, с выходами, открытыми настежь так, что шведы могли видеть русских, а те тоже видели их. Столь странное расположение высоких договаривающихся сторон объяснялось довольно просто: каждый хотел сидеть на своём месте и на уступки не соглашался, посему и было решено переговариваться из своих шатров на расстоянии человеческого голоса.

Послы обменялись приветственными речами, затем Бенгт Горн, посетовав на затяжку переговоров, объявил жалобу на Ордин-Нащекина:

— Наши страны уже давно могли пребывать в мире, если бы не Лифляндский воевода, который на словах выказывал расположение к переговорам, а на деле проволакивал время, всю Лифляндию и Эстляндию перебрали да так и не нашли места, где бы можно было устроить послов. И причина его привередливости в нежелании мира. Посему неудивительно, что нам пришлось договариваться с поляками, хотя гораздо желательнее было бы заключать мир с Россией, чем Польшей.

— У нас в России говорят, что кто старое помянет, тому глаз вон, — примериваясь к словам, отвечал Прозоровский. — Поэтому я не хотел поднимать разногласия, которые вряд ли найдут разрешения при нашей жизни, и главное из них: быть ли России на Балтике. Однако раз великий посол нашёл виновника волокиты с заключением мира, то я вынужден указать ему на поведение шведской стороны, которая сначала отговаривалась от заключения скорого мира бескоролевьем, затем отсутствием указаний риксдага, а на деле торила дорожку к ляхам в обход русских интересов, и устроила тайком от русских съезд с поляками в Оливе, где и подписала договор, которым ущемила права России.

— С кем и когда вести переговоры, — не задержался с ответом Бенгт Горн, — право суверенной державы, и упреки на эту тему бессмысленны.