— Первый раз вижу похороны младенца.

Я промолчал.

— Мне кажется, смерть младенца воспринимается по-другому, чем смерть уже пожившего человека.

— Любопытное предположение, — счёл нужным заметить я.

— Смерть младенца всегда вызывает недоумение и растерянность порочностью мироустройства, если на него смотреть с человеческой точки зрения. Смерть младенца обозначает, что наше мироздание несовершенно, что в нём есть изъяны и что в них кроется причина неизбежной гибели всего существующего.

По убеждённости, с какой прозвучала эта фраза, можно было предположить, что Митя её не вычитал в какой-нибудь книжке, а выдумал сам, причем не сейчас, а уже давно, и мысль, заключённая в этом высказывании, является одним из опорных камней, на котором основывается его понимание жизни во всех её проявлениях.

Я уже давно установил себе за правило, не ввязываться ни в какие пустопорожние споры, поэтому благоразумно промолчал, хотя мой подопечный и бросал на меня вопросительные взгляды, явно ожидая, чтобы я вякнул какую-нибудь чушь, которую бы он мигом опроверг, но я не доставил ему этого удовольствия. Сел в машину, подождал, пока Митя пристегнёт ремень безопасности, и выехал на городское шоссе.

«У пробирочника определённо есть сдвиг по фазе, — думал я. — Но совсем с другой стороны, чем можно было ожидать. Он определённо не дурак, но у него завихрения другого толка, он склонен умничать, и это неизбежно заканчивается дурью. Хотя поживём — увидим».

— А вы, Игорь, хороший человек.

— Да? Спасибо на добром слове!

— Нет, серьёзно, я почувствовал, что вы задумались над моими словами, а не отвергли их как глупость сынка богатенького буратино.

— Признаться, они меня удивили. Хотя почему? Я вас, Митя, совершенно не знаю, услышал от Андрея Ильича, что вы приехали из Англии, и вообразил вас англичанином.

Митя лукаво на меня посмотрел и расхохотался так звонко и простодушно, что этот смех меня ничуть не задел.

— Отец почти прав: меня десятилетним увезли в Англию, поместили в частную школу, затем я учился бизнесу, но недолго. У меня отсутствует тяга к стяжательству. Последние четыре года я бездельничал в Париже и Лондоне, от нечего делать, посещая тамошние университеты. Систематического образования у меня нет, но кое-что я знаю довольно хорошо, например, русскую историю и литературу. Англичанином я, увы, не стал.

— Я тоже могу сказать, что получил образование за границей, — важно произнёс я. — И неоднократно побывал в Польше, Германии, Турции, Греции, Арабских Эмиратах. Правда, в языках ни бум-бум, но научился бойко торговаться на вшивых рынках этих государств. Лет десять был челноком. Вам известно, что это такое? На всякий случай объясню: я был одним из миллионов вьючных ослов, которые втащили Россию в дикий рынок. Как идиот, мечтал, что вот ещё одна поездка — и открою своё дело. Слава богу, что не рыпнулся. Некоторые открыли свои лавочки и вылетели в трубу, а тех, кто расторговался, взяли под ноготь бандюганы или менты.

Митя угостил меня сигаретой, дал прикурить от своей навороченной зажигалки, сочувственно на меня поглядывал и вздыхал.

— Я знаю, что в России тогда были ужасные времена, — произнёс он и пригорюнился, не подозревая, что я прощупывал его в своей обычной манере, как поступал всегда, когда передо мной стояла задача раскусить того, с кем предстояло иметь дело.

Соль моего метода состояла в том, что я не лез человеку в душу с расспросами, а старался сделать отношения с ним тёплыми и доверительными через свою откровенность, доходившую до самоуничижения. Всё, что я говорил, не было голимым враньём, какая-то доля правды в моих россказнях была, но подноготная суть моего вранья заключалась в другом.