— Да всякую муру фельдъегеря натаскали…

Действительно, в коридоре редакции и тогда мелькал капитан с кожаным портфелем.

Мы сидели «за чаем». Помнится, был Игорь Хрусталёв, ещё человека два — три.

Редактор подошёл к столу, открыл ящик и, присев на корточки, достал несколько картонных папок, обхлопал с них пыль и улыбнулся:

— Я тут, мужики, такую компру нарыл, обалдеть можно…

— Да ну! Тащи сюда! — обрадованно зашумели мы.

Редактор сел за стол и открыл первую папку. Это были протоколы партийных собраний редакции за пятидесятые годы. Пожелтевшая сухая бумага хранила события, отделённые от нас десятками лет.

Геннадий глуховатым голосом читал косноязычные протокольные фразы, словно вспахивал заросшую травой забвения целину, и перед нами представали не очень славные дела наших предшественников, занимающих ныне значительные должностные посты. Один из них руководил областным сельским хозяйством, другой — средствами массовой информации, третий выбился в идеологи. Это были важные сановные люди, смело поучающие нас, но протоколы раздевали их донага, сдирали шелуху административной важности с упитанных лиц, приравнивали ко всем смертным.

— Вот тут про Сашку Миронова! — гудел редактор. — Прогулял два дня. В объяснительной пишет: «На автовокзале встретил односельчанина. Тот сказал, что у матери заболела корова. Поехал лечить, чем и объясняю своё вынужденное отсутствие на работе». Строгий выговор без занесения в учётную карточку…

Я знал этого человека. Это был, наверное, самый крикливый руководитель в области. Я сам как-то слышал его «распекаловку» в Барышском райкоме партии. Впрочем, ничего нового в этом нет. У Ф.М. Достоевского есть такая сцена: фельдъегерь влетает к станционному смотрителю и сразу даёт ему затрещину. Срочно подкатывает тройка. Фельдъегерь прыгает в неё и начинает дубасить ямщика по загривку, ямщик хлещет кнутом лошадей, и всё это мчится в мутное метельное пространство. Тройка-птица! Бедный Гоголь… И сейчас так же: один дубасит другого, потому и жизнь как-то идёт…

— А вот про Михал Ивановича! — смачно произнёс редактор, раскрывая дело своего шефа. — Тут, братцы, история посерьёзнее…

Да, был такой аппаратчик, зав. сектором печати обкома партии Михаил Никитин. Брюзгливо напыщенный, всегда застёгнутый на все пуговицы. Не человек, а ходячий бред. И мне стало интересно, что это он накуролесил в молодые годы.

Дело и впрямь было пренеприятное. Имея девять классов образования, он ухитрился получить каким-то образом диплом Ереванского университета. Эк, махнул!.. С вологодского севера на крайний юг, аж в Армению! Но, судя по протоколу собрания, всё сошло ему с рук. Опять строгач…

Помню, смеялся я над всеми этими бумагами, но радости в этом смехе было мало. Этот смех убивал не их, а меня самого. Я просто физически ощутил нависшую надо мной непробиваемую толщу тьмы и, не дожидаясь конца веселья, ушёл домой — к стихам.

Через несколько дней я захотел прочитать протоколы собрания. Редактор сухо сказал, что их забрали в обком партии. Кто-то уже «стукнул».

Бутылка «сухого»

Осенью 1987 года, в разгар борьбы с винопитием, я приехал из отпуска и уже на следующий день пошёл навестить своего приятеля скульптора Васю Шеломова. Он был в мастерской, сумрачном сыром подвале, где громоздились скульптуры, глина, обрезки дерева, арматура. Сам Вася сидел на крылечке и, словно кот, жмурился на солнце. Одет он был своеобразно: стоптанные туфли, офицерские галифе и куртка, подаренные ему уволившимся из армии полковником. Рыжая борода, подстриженная под круглый навесной замок, приветливо сморщилась, когда он увидел меня.

— Ну как там, на югах?

— Жарко, Вася, жарко…

— Пойдём в мастерскую, там охолонешь.