Вернёмся же к художественной росписи в педагогическом институте. Назревало открытие, и редактор давно почившего «Ульяновского комсомольца» Гена Лёвин послал меня сделать репортаж в номер прямо с колёс ввиду неизбежного присутствия на торжестве самого главного лица области.

Я пришёл минут за пятнадцать до назначенного времени. В вестибюле уже царила суматоха. Устанавливали и опробовывали микрофоны. Сгоняли студентов из аудиторий. Я затаился за колонной, чтобы меня не толкали. Когда все мало-помалу угомонились, входные двери распахнулись настежь, и в вестибюль прошествовала «траурная» процессия. Члены бюро обкома во главе с Бабаем, облисполкомовцы, руководители наробраза и культуры — все как на подбор в чёрных костюмах, чёрных галстуках и белых нейлоновых рубашках. Как они приспособились переносить душную жару в этих униформах — ума не приложу! А ведь сидели на заседаниях в душных помещениях по много часов кряду. Но попробуй, явись кто из них на работу, например, в одной рубашке и белых штанах, не знаю, что было бы. Но никто и не пробовал…

Процессия направилась к тому месту, где я стоял, и вскоре я был окружён со всех сторон этими людьми. Некоторые из них покосились на меня, но тут же отвернулись, не почувствовав ко мне никакого интереса. Бабай стоял строго в центре этого кружка избранных. Когда он пошевелился, начав искать что-то в кармане, от него предупредительно отшатнулись. Я смотрел на окружавших меня людей. Это были обыкновенные люди, от которых пахло терпким мужским потом и перегаром от вчерашней попойки, но всё равно что-то отделяло меня от них, между нами была «полоса отчуждения».

Бабай опять зашевелился, шевыряясь в карманах. Внимание окружающих было приковано к нему, хотя выступил уже ректор, художник. Готовилась к выступлению и нервно мяла бумажку в руках студентка.

Бабай повернулся к нам.

— У кого есть ручка? — нервно спросил он.

Все кинулись по карманам. Возникла напряжённая пауза — ручки ни у кого не оказалось. Лицо Бабая побагровело.

— Вот, у меня только это, — сказал я и протянул первому секретарю карандашный огрызок, которым записывал фамилии выступавших.

— Молодец! — сказал Бабай и начал что-то писать в блокноте.

Фитиль готовой взорваться бомбы был погашен. Все вокруг меня заулыбались. Трое или четверо, что были поближе, пожали мне руку.

На трибуне Бабай смотрелся. Он говорил, изредка заглядывая в блокнот. Студенты, изнывающие от жары, смотрели на него тусклыми глазами. За спиной Бабая величиной в сто с лишним квадратных метров красовалась тусклая роспись на ленинскую тему.

День был тоже тусклый, душный, предгрозовой. Я вышел из института на площадь, посмотрел на мефистофельский барельеф вождя на Мемориале. Тогда и всплыли в моей душе строки поэта Павла Васильева:

— Далеко до человека, люди…

Друг лауреата

У всех диктаторов есть одна общая черта характера: они неравнодушны к искусству. Мао, Брежнев, Сталин писали стихи в молодости. Иосиф Виссарионович живо интересовался театром, оперой, литературой, кино, особенно последним. На этот счёт существует «милый» анекдот, который, возможно, не так уж далёк от правды. Словом, Сталин просматривал все выходящие на экраны фильмы, а тут, когда он был в отпуске, некий фильм пустили в прокат без его одобрения. Приезжает он и вызывает к себе всю съёмочную группу.

— Вы кто? — спрашивает он режиссёра.

Тот представляется.

— Как ви считаете, — пыхнул трубкой вождь, — разве это правильно, что весь советский народ смотрит этот фильм, а вождь советского народа его не видел?..

Режиссёр замертво валится с ног. Тот же вопрос — друг за другом гибнут от страха сценарист, оператор и т.