Первым, кого мы встретили в журнале, был Николай Благов. Я был удивлён, что тот встретил нас так приветливо, но потом понял, что он всегда своих привечал на чужбине, хотя в Ульяновске их не замечал. Благов провёл нас к редактору Николаю Елисеевичу Шундику, опытному и тёртому во многих переделках прозаику. Редактор сказал нам несколько тёплых слов и, узнав, что нам негде спать, распорядился постелить нам в гостевой комнате на диване.

— Я ещё долго буду работать, — сказал Н. Шундик. — А там, я чувствую, уже гости собрались.

И действительно, в редакции уже находились молодой, словно сошедший с картинки модного журнала, красавчик Иван Шульпин, Виктор Сафронов, Леонид Иванченко, у которого только что вышла в журнале повесть, и какой-то нейрохирург, любитель изящной словесности.

Благов отозвал меня в сторону и спросил, как у нас с деньгами, чем удивил меня во второй раз, потому что в Ульяновске его считали прижимистым мужиком. С деньгами у нас и саратовцев было нормально, я пригласил Николая Николаевича к застолью, но он сказал, что сейчас весь в работе и обещал подойти ближе к полуночи.

Хотя я никого из присутствующих, кроме Мельникова, не знал, мы были людьми одного круга, литераторы, и поговорить нам было о чём. В общении с саратовцами мне понравилось, что они никогда не говорили об отсутствующих плохо, да и вообще плохо не говорили, бывало, помянут некую фамилию и сразу её забудут. О них нельзя было сказать строками Дмитрия Кедрина: «у поэтов есть такой обычай, в круг сойдясь, оплёвывать друг друга». А в Ульяновске, увы, этим частенько грешили, да и до сих пор грешат.

В тот вечер по доброму посмеивались над Лёней Иванченко, который издал повесть в журнале, а теперь приставал к Н. Шундику, чтобы тот заплатил побольше. Шундик отмалчивался и, выпив рюмочку коньяка с молодёжью, шёл к рабочему столу.

Уже поздно вечером, когда все разошлись, Николай Елисеевич пришёл с полбутылкой коньяка и поставил её на столик. Мы выпили по рюмочке, и Шундик сказал Мельникову: «Повесть твоя была сырой, мне пришлось кое-что переписать, но дело в том, что эта повесть нужна по своей теме, она рисует молодого человека в воинских буднях…»

Пришёл Николай Благов и увёл Шундика домой. Литературный день во славном городе во Саратове закончился.

Утром мы поехали в Приволжское книжное издательство. Женя должен был узнать о продвижении своей книги, а я предложить свою первую книгу стихов для издания.

Завотделом литературы был Юрий Никитин. За другим столом сидел добрейшей души человек с интересной судьбой — поэт Иван Малохаткин.

Я подал ему рукопись, он сразу предложил:

— Может в кассету?

— Я, Иван, уже взрослый человек и мне нужна книга.

— О, да тебя Дмитрий Ковалёв рекомендует. Ты что, у него учился?..

— Да я, Иван, вместе с тобой учился. Иногда и встречался.

— Конечно, я тебя помню. Я ухожу из редакции, но Шульпину своё мнение скажу.

Тут как раз к месту явился наглаженный, наутюженный Иван.

— Иван, ты знаком с Николаем? — спросил Малохаткин.

— Знаком. Давай рукопись! Я сейчас иду к директору издательства.

Через полчаса Шульпин вернулся и показал утверждённый издательский договор о выходе моей книги в 1-м квартале 1977 года.

Сейчас находятся литераторы, которые всячески охаивают постановку издательского дела при советской власти. Они обычно жалуются на зажим мнений, кумовство, «секретарскую» литературу. Да, всё это было: были редакторы дуболомы, была литература для секретарей Союза писателей, но издавалось очень много хороших книг, честных, умных на высоком художественном уровне. В то время немыслимо было издать бредятину Пелевина, Сорокина, Ерофеева. Этот помойный отстой плескался, где ему и следовало плескаться: в канализационных системах, а не захлёстывал грязью и вонью пороги издательств, книжных магазинов и общественных библиотек.