— А Григорий Коновалов может тебе чем-нибудь помочь? — спросил он.

— Коновалов живёт в Саратове, а я в Ульяновске.

— Это неважно.

Владимир Николаевич достал записную книжку и продиктовал мне саратовский адрес Коновалова и текст: «Дорогой Григорий Иванович! Поздравляю тебя с днём Победы! В Ульяновске живёт великолепный поэт Николай Полотнянко, помоги ему получить квартиру. Обнимаю, целую, всегда твой Владимир Соколов».

Сунув записку в карман, я побежал на почту, которую посещал время от времени, чтобы получить очередной перевод от моей жены, отличавшейся смешливым нравом, в размере трёх рублей 62 копеек, ровно на бутылку водки «Московской», что неизменно веселило моих сокурсников, особенно Толю Гребнева и Сашу Черевченко.

Честно говоря, я не очень верил, что эта телеграмма что-нибудь решит в моём безнадёжном деле, но уже на следующий день я получил от жены телеграмму, что нам выделена в центре города квартира.

А события разворачивались следующим образом. Коновалов был членом бюро Саратовского обкома партии, и телеграммы ему доставлялись сразу же, как приходили на почтамт. Мою телеграмму Григорий Иванович получил часа в четыре утра, весьма ей удивился, поскольку обратился Соколов, а тот вообще редко за кого-то просил. Просьбу надлежало исполнить, но надо было разузнать, кто такой поэт Полотнянко. Для этого был телефонным звонком поднят с постели Николай Благов и призван к классику литературы всея Поволжья. Надо отдать должное, Николай Николаевич отозвался обо мне как о поэте весьма высоко.

— Что ж, добро! — сказал Григорий Иванович и стал звонить первому секретарю Ульяновского обкома КПСС А.А. Скочилову, и тот дал команду решить вопрос немедленно. Вызвали в горжилуправление Людмилу и прямо из окна показали квартиру на улице Карла Маркса, 12, которая уже месяцев восемь стояла пустой.

Для ремонта главный инженер горжилуправления выделил двух женщин. Одна была беременна, и мы договорились так: пусть делают квартиру до ухода беременной в декретный отпуск, но они должны были сделать ремонт, которого бы мне хватило лет на десять. И они своё обещание выполнили. Отремонтировали стены, потолок, произвели покраску, вымыли стёкла, и когда Люда вошла в огромный сияющий зал, она сказала, что квартира слишком большая для нас двоих.

— Скоро будет третий! — засмеялся я.

Так и случилось ровно через год: родилась Настенька.

На родине Павла Васильева

Человек не то чтобы лесной, я всё же люблю жить там, где растут деревья, где есть хороший бор, на худой конец милые берёзовые и осиновые колки. Но в 1970 году поехал я в отпуск к родному дяде Петру в настоящую степь на крайнем юге Омской области, где можно ехать и час, и два, и три по ровной, как стол, равнине и не увидеть ни одного деревца. Полынь, татарник, ковыль, переливающийся серебряным блеском, небольшие озёра, поросшие камышом… Небо высокое, в знойный день даль то там, то здесь лениво покачивается миражами, и кажется, что мир только сотворён, и ты один на всём белом свете.

Да, такой была степь до освоения, до распашки целины. Сейчас её перелопатили, сейчас над ней бушуют пыльные бури, сейчас вряд ли сыщешь нетронутой человеком степи, где растёт настоящий древний ковыль. И зачем?.. И хлеба доброго не вырастили, и степь исковеркали, и деревушки центральной России на окончательный разор пустили, потому что все ресурсы на освоение целины брались оттуда — и народ, и техника. А сожжённые фашистами русские деревни обезлюдели и зарастали бурьяном.

Ехал я в Патровку, деревню, основанную ещё при Столыпине «самоходами». Селение, как это часто бывает на Иртыше, протянулось на добрый десяток вёрст вдоль старицы Иртыша.