Я не верю в новаторство литературы, потому что литература объемлет круг вечных нравственных тем, и все они входят в заповеди Божьи. Для меня смешны всякие формальные новации в построении стиха, всё это уже дала античность.

Через год, осенью 1976 года, я получил шестьдесят процентов гонорара за книжку и что-то купил жене. Она радовалась, как ребёнок. И вот книжка вышла в самом начале марта 1977 года. Я впервые держал в руках тоненькую брошюрку с 80-ю стихотворениями и очень волновался, уже думал о следующей книжке, рукопись которой отослал в издательство «Современник».

Через два дня я получил известие о смерти Дмитрия Михайловича Ковалёва. Для меня это была большая потеря. Шесть лет он был для меня руководителем семинара, беспощадным судьёй и добрым товарищем. Дмитрий Михайлович прекрасно знал, что научить человека писать стихи нельзя. Но от него всегда исходило неукоснительное требование — верно следовать классической поэтической традиции, не размениваясь на новомодные пустышки. Где-то в душе он понимал, что не достигнет, как и его ученики, высот поэтического бессмертия. У писателей нашего времени была другая задача, и мы её выполнили: мы загатили, замостили собой и своими стихами кровавую боль безвременья, и по нашим следам пройдёт великий поэт России, неизбежность прихода которого я чувствую уже лет двадцать. И мне кажется, Дмитрий Ковалёв так же оценивал своё поэтическое предназначение на земле. А какими мы будем там, в горних пределах, знать не дано нам, смертным.

Квартирный вопрос. Вл. Соколов, Гр. Коновалов, «Бабай»

В начале 1974 года мой квартирный вопрос начал потихоньку разрешаться. Редактор Геннадий Лёвин обратился к первому секретарю горкома КПСС Александру Семёновичу Золотову, и тот обещал посодействовать мне в получении квартиры в старом фонде. И действительно, в апреле меня пригласили в горжилуправление и дали несколько адресов квартир. Я сходил вместе с женой по этим точкам и был потрясён, в какой неухоженности десятилетиями проживают ульяновцы рядом с объектами Мемориальной зоны, построенной к 100-летию вождя.

Это были деревянные, готовые сгореть дотла трущобы, иногда на кирпичном фундаменте, остатки старого мещанского Симбирска. Кое-где в домах была холодная вода, бытовой газ в баллонах.

Увиденное мне страшно не понравилось, и в начале мая я уехал на сессию в Литинститут. Из-за квартирной неустроенности я чувствовал себя неважно, меня пугала перспектива лет двадцать прожить в коммуналке, где детям не место, да и поэзия тоже плохо чувствует себя на чердаках и в подвалах. В таком состоянии я лежал на кровати в общежитии, когда пришёл мой приятель вятский пермяк Толя Гребнев и сказал, что у него в комнате ночевал Анатолий Передреев, очень хороший русский поэт.

Передреев лежал на кровати, а перед ним стоял в просительной позе азербайджанец с папкой подстрочников. Дело было понятным: для заработка Анатолий переводил акынов и ашугов на русский язык, кстати, весьма неплохо, а главное, быстро. На этот счёт у меня как-то был разговор с Борисом Примеровым. Тот пришёл ко мне в комнату и, блаженно потянувшись, сказал, что сегодня за ночь перевёл книгу узбекской поэтессы Зульфии. Я пытался переводить своих сокурсников и вскоре понял, что перевод — это создание новых стихов на заданную тему.

— Очень просто перевёл, — пожал плечами Борис. — Начитался Луговского, подзарядился и пошёл строчить, как из пулемёта… Ночь позора, но на треть кооперативной квартиры заработал…

Примеров был инвалидом, говорили — в детстве его контузил немецкий снаряд. Он окончил Литературный институт, писал стихи, издавался. Но жил в общежитии, ему это разрешили, потому что его жена Надя Кондакова ещё училась в Литинституте.