Я думаю, Анатолий Передреев тоже не тратил много времени на переводы националов. Его просто интересовало, а стоят ли стихи перевода.

— Меня Прасолов переводил. — робко сказал азербайджанец.

— Ну, хорошо, оставь рукопись, — поморщился Передреев, добавив, когда за гостем закрылась дверь. — Лучше бы сто рублей дал.

— Умывайся, мы сейчас с Николаем сходим, — сказал Гребнев и потянул меня за рукав из комнаты.

— Это же Передреев! — восклицал он, когда мы шли в магазин. — Это же Передреев!

Толя восторженно относился к некоторым столичным поэтам, которые группировались вокруг критика Вадима Кожинова.

— У тебя деньги есть? — спросил он.

— Рублей двадцать.

— Надо бы Передреева в ЦДЛ свозить. Слушай, у меня есть деньги на костюм, полторы сотни…

— Можно и за восемьдесят рэ отменный костюмчик оторвать!..

— Вот и я такого же мнения.

Анатолий Передреев привёл себя в порядок, то есть побрился, умылся, расчесал свой великолепный чуб соломенного цвета. Пока он собирался, Гребнев подарил ему хорошо изданную книжку стихов. Передреев открыл её наугад и нашёл слово, которое ему понравилось новизной — «меркота». Он повторил его несколько раз, а милый Толя зарделся от счастья.

В ЦДЛ мы приехали до обеда. Сначала заседали где-то внизу. К нам подошёл Станислав Куняев. Это был Толин кумир. Куняеву подобное внимание было по душе, они отошли в сторону, стали обсуждать какие-то дела. И вдруг Передреев хлопнул меня по плечу и представил человеку, которого я узнал сразу. Передо мной стоял Владимир Николаевич Соколов, которого я считал первым из живущих тогда поэтов. На его слегка помятом лице обращали на себя внимание огромные живые и добрые глаза. Он сел за стол, вскоре вернулись Куняев и Гребнев, мы стали пить портвейн. Затем перешли в зал, что-то съели горячего, а потом кто-то, по-моему, Соколов, предложил:

— Хватит торчать в богадельне! Поехали в общагу!..

И это было очень правильное предложение. В ЦДЛ всегда была «меркота» от постоянно распыленного в воздухе вранья, и в этом плане общежитие Литинститута было оазисом, где литература росла без всякого ухода и надзора, как сорная трава.

Поехали, по пути зашли в магазин, отоварились портвейном «три семёрки», который у всех поднял тонус. Изрядно выпив и закусив, Толя Гребнев с восторгом начал читать стихи Куняева, меня это задело, и я, подождав, когда разговоры поутихнут, громко произнёс:

— Лет шесть назад жизнь моя, можно сказать, зашла в тупик. То есть я не знал, как мне дальше жить и что делать. Помню, шёл ночью по дороге, вокруг никого, одни яркие звёзды низконизко сияли надо мной. Не знаю, может быть, я решился в этот момент на самое страшное, но во мне вдруг ожило и спасло, вернуло меня к жизни одно стихотворение:

Все молчали. Видимо, никто не знал этого гениального стихотворения кроме меня и его автора Владимира Николаевича Соколова. Моё чтение расшевелило Соколова, который, видимо, в который раз переживал очередную личную драму. Он прочитал несколько своих стихотворений глуховатым печальным голосом.

Застолье было в разгаре, и я объявил, что мне нужно отлучиться на переговорный пункт: предстоял телефонный разговор с женой. Вернулся я расстроенный: в горжилуправлении предложили опять квартиру из худших, что только есть.