Владимир Фёдорович был добродушным человеком, даже с юмором. Одалживал студентам деньги. Один студент нашего курса, прослышав об этом, подошёл к нему и развязно сказал, не следя за своей речью:

— Владимир Фёдорович, займите двадцатчик…

Пименов достал туго набитый купюрами бумажник, открыл карманчик для мелочи и вручил студенту двадцать копеек, то есть «двадцатчик». Просьба была сформулирована неверно, нужно было сказать «двадцатку», тогда бы он получил двадцать рублей.

Студенты пития хмельного не чуждались. Застолья в общежитиях были рядовыми явлениями. Сколько было стихов прочитано во время этих пиршеств, сколько высоких слов сказано, да — было!.. Ректор относился к этим попойкам в духе поэтического гусарства снисходительно, возможно, даже по-доброму завидовал нам, не потерявшим надежду на свой талант и удачу.

Я сидел на скамейке в литинститутском сквере. Смотрю, ко мне идёт Владимир Фёдорович.

— Там на ступеньках редакции журнала «Знамя» валяются пьяные граждане. Возможно, наши студенты. Сходи, посмотри.

Я вышел на Тверской бульвар. И точно, на ступеньках редакции общесоюзного журнала похрапывали поэт из Новомосковска Володя Болохов и критик из Ленинграда. Бедняги изо всех сил стремились попасть в институт на занятия и не дошли каких-нибудь двадцать метров, но старались и лежали головами в сторону института. Пименов, конечно, их знал, но он никого не наказывал. Охотно давал академические отпуска, и некоторые, например, поэт Саша Черевченко, заканчивали институт спустя десять и больше лет после поступления.

Внешне Владимир Фёдорович выглядел очень импозантно, даже величественно, как памятник самому себе. Казался непробиваемым, защищённым от всех невзгод, но что творилось внутри у могиканина минувшей литературной эпохи, никто не знал.

Писательские рокировки

С первых же дней работы в «Ульяновском комсомольце» я обратил внимание на приходящего к нам каждый день человека. Он был со всеми знаком, разговаривал тихо и мало, и другие, даже такие шутники и любители розыгрышей как А. Захаров и А. Галагоза, разговаривали с ним тихо и бережно, как с выздоравливающим больным. Этой приходящей фигурой был ответственный секретарь ульяновской писательской организации поэт Владимир Иванович Пырков.

Благов подавлял Пыркова и своей фактурой, и своим громоздким талантом. Перед любой благовской строчкой стихи Пыркова блекли и вяли. И Владимир Иванович знал об этом. Можно только представить, как он страдал от того, что его дарование было совершенно другим — очень лиричным, проникновенным.

Со стороны противостояние Благова и Пыркова выглядело забавно. Когда Благов жил в Саратове, Пырков благоденствовал в Ульяновске. Где-то в 1976 году Благов возвращается в Ульяновск, Пырков срочно покидает пост ответственного секретаря писательской организации и уезжает в Саратов. Я хорошо помню это отчётно-выборное собрание.

Перевыборы происходили в доме Минаева, который до сих пор влачит жалкое существование. Пырков всех удивил! Мало того, что он долго и нудно говорил о проделанной работе, как это было принято в советское время, он дал каждому писателю характеристику, вроде «объективки», которые пишут кадровики. Дойдя по алфавиту до буквы «П», он бесстрастно отчеканил: «Полотнянко Николай Алексеевич. В организации недавно. Очень талантлив, но гусарит. Я бы посоветовал ему быть сдержаннее…» Вот такую блямбу поставил тишайший Владимир Иванович на моё личное дело. «Гусарит» означало, что пьёт, ходит по кабакам, горланит в мастерской скульптора Василия Шеломова старинные русские песни.