В своём кабинете Ромбовский со мной не разговаривал.

— Пойдём к секретарю обкома Сверкалову…

— Он меня не примет, — уверенно сказал я.

— Пошли.

Ромбовский оставил меня в обкомовском коридоре, а сам зашёл в секретарский кабинет. Находился он там около часа. Вышел злой, какой-то растрёпанный и буркнул:

— Можешь идти!

Через неделю я получил письмо из редакции издательства «Современник» от Л. Асанова, который сообщил, что моя книжка «идёт в набор вне очереди». Мне стало ясно, что мои дела поправились. И действительно, книжка «Просёлок» была издана за несколько месяцев тиражом 10000 экз. и даже побывала на книжной выставке в Болгарии.

Но отношение ульяновских властей ко мне ничуть не изменилось.

Конечно, я, используя этот случай, мог бы стать в начале перестройки видной жертвой режима. Можно было описать свои страдания, назвать виновников, потребовать сатисфакции, то есть удовлетворения. Только это всё было мне ни к чему. Надвигались страдания для всей России: развал 1000-летнего государства, поголовная государственная измена всех руководителей страны, всех, кто принимал военную присягу, Россия начала набухать кровью и дерьмом… Что до того, что какой-то партийный дуболом когда-то решил заткнуть рот поэту. Это ли трагедия по сравнению с теми вулканическими процессами, которые стали терзать и крушить Россию?.. Против неё началась война, и я боролся за свою Россию словом.

Мои заклятые друзья

В Ульяновске я окунулся в понятную для меня атмосферу людей творческого труда — художников, писателей. Но, оказалось, были живы и неуёмно, как мурашики, трудились другие люди. У них были свои цели, задачи и, соответственно, силы и средства.

Однажды прихожу на работу раньше всех, сунулся к редактору Гене Лёвину, а тот злой, как бобик, взъерошенный.

— Свалился ты на нашу голову, такой хитро-мудрый! Теперь вот и стопарика не выпьешь, всё будет известно.

— Что, кэгэбэшники? — догадался я.

— Они, родные! Чем ты им насолил?

— Коту делать нечего, так тот яйца лижет, а эти — блох ловят.

— Ну, раз ты такой умный, то дуй к Горячеву!

Делать нечего. Пошёл к Юрию Фроловичу Горячеву, он тогда был последний год первым секретарём обкома комсомола. Зашёл. Он посмотрел на меня и говорит:

— От этих обалдуев правды не добьёшься, за что они на тебя ополчились. Да они и сами не знают, поди, ничего. Я на бюро обкома партии переговорю с генералом Назаровым, председателем КГБ, а ты приходи через две недели. Мне кажется ерунда какая-то. Иди, работай!

Пришёл в редакцию. Лёвин спрашивает, как дела. Отправил работать, говорю.

— Ну что ж, — благодушно заметил редактор, — будем ждать ареста.

Ясно, что оперативная разработка вокруг меня шла полным ходом, вокруг крутились люди, но все свои — из редакции, значит, сексоты были давно там, где их не было, вот только кто? Я, конечно, недолго вычислял стукача, тем более он был беспартийным и самым компанейским парнем в редакции. Называть его имя не буду: ему уже давно воздаётся по делам его, но меня беспокоило другое. Вот взять, например, меня. Я с молоком матери, с грохотом войны всосал в себя любовь к родине, я — поэт, а поэт по определению предателем не может быть, а тут вокруг меня шелестение хвостов, шарканье крысиных ножек. Б-р-р!..

Через две недели пошёл к Горячеву.