В перестройку и кооперативное движение Андрей бросился без раздумий. Поэзия была заменена погоней за наживой. Он первый в Ульяновске организовал выпуск порнографической, вполне похабной газеты. В мемориальном паровозе возле Винновской рощи организовал продажу заграничных обносков. Вместо бюро пропаганды, потому что стихи уже стали не нужны обалдевшему от перестройки народу, Пчёлкин организовал издательство «Феникс», которое выпустило книжку маркиза де Сада и анекдоты, собранные Евг. Мельниковым. Скоро дела у него пошли в гору и весьма крутую. Со мною он не общался. Последний раз его я видел возле его офиса. Он стоял с каким-то балбесом в красном пиджаке. Пчёлкин на меня показывал рукой, и они хохотали. Наверно, смеялись над нищим поэтом.

Вскоре по городу прокатился слух, что Андрей исчез. Нашли его только весной, когда стаял снег.

«Большая Волга — 74»

Зимой 1974 года мне выпала интересная командировка от газеты — написать статью об участии ульяновских художников в зональной выставке «Большая Волга» в Горьком, сейчас Нижнем Новгороде. Я никогда не был в «третьей столице» России и поездка меня заинтересовала. Добирались до Горького самолётом ЯК-40, который целиком заполнили ульяновские художники. Их сопровождали инструктор обкома партии Е. Леонтьев, заместитель начальника областного управления культуры Л. Москвитина, корреспондент «Ульяновской правды» Т. Скочилова. Татьяна была не однофамилицей первого секретаря обкома партии, а его родной дочерью. В редакциях мы работали на одном этаже, и поэтому она в самолёте сидела рядом со мной, поскольку художники, на всякий случай, опасались сесть с ней рядом.

В Горьком мы все разместились в гостинице «Нижегородская». Алексей Моторин выделил мне одноместный номер с намёком: гуляй, рванина! Я поморщился, пересчитал командировочные и сразу спросил у Татьяны, есть ли у неё свободные деньги. Она не удивилась моему вопросу и заняла мне четвертную.

Открытие выставки должно было состояться завтра, а пока просмотр сделали для прессы. Не просмотр даже, а прогон, потому что всё делалось в темпе. Впрочем, ясно было, что завтра откроется показательное торжество идей социалистического реализма в изобразительном искусстве. Иного просто не могло быть. Я шёл по выставке медленнее других и пытался составить какое-то целостное впечатление. И оно было явно невесёлым. Живопись, графика, скульптура — всё отдавало незамысловатой литературщиной, казалось, авторы громко подсказывали зрителям: я хочу сказать то-то и то-то. Природный язык живописи — цвет и рисунок — были делом вторым, главным было, чтобы правильно поняли, что мысль добротно проиллюстрирована умелой цветовой гаммой, что руки и ноги у персонажей растут оттуда, откуда им положено.

Был уже вечер и гостиница, занятая художниками Поволжья, гудела и вздрагивала. В каждом номере шёл выпивон, ведь встречались давно не видевшиеся выпускники одних вузов, соседи по творческим дачам. Это считалось необходимым отметить, спрыснуть, поскольку для каждого художника участие в выставке как бы подтверждало его профессиональный статус, а для начинающих служило важной ступенькой для вступления в Союз художников.

Я зашёл в номер к Ивану Лежнину, где застал Николая Пластова и Алексея Моторина. Они были трезвы и воспитывали Ивана за нетрезвость.

— Тебя же, Ваня, послали на заслуженного! А ты вот попадёшься на глаза Ткачёву и прощай звание!

Алексей смотрел на подвыпившего Лежнина с насмешкой. Я уже знал, что он любит при случае подковырнуть его, чтобы знал тот своё место.

Пластов и Моторин ушли, а Лежнин собрал пустые бутылки со стола и достал полную бутылку «Столичной».

— Конечно, Алексей Васильевич, непростой человек! Но я ведь художник, а он так… Я правду говорю, как ты думаешь?

Вопрос был бы сложным, если бы я был художником, а для поэта он прост: Алексей Моторин был вообще лишён художественного видения мира, а у Ивана Лежнина оно в некоторых работах присутствовало.