— Конечно, Алексей Васильевич, непростой человек! Но я ведь художник, а он так… Я правду говорю, как ты думаешь?

Вопрос был бы сложным, если бы я был художником, а для поэта он прост: Алексей Моторин был вообще лишён художественного видения мира, а у Ивана Лежнина оно в некоторых работах присутствовало.

— Да, ты, Иван Васильевич, художник, и это бесспорно!..

Иван жалобно глянул на меня, прослезился и наполнил стаканы.

Выпив «Столичной», Иван Васильевич уснул, а я вышел в коридор. Здесь меня и подхватила Татьяна Скочилова.

— Коля! Пойдём к нам!

В уютном номере открытие выставки отмечали Евгений Леонтьев из обкома партии и Людмила Москвитина, старая комсомолка, работница культурного фронта. К ним мы и присоединились. Леонтьев не был чужд изобразительного искусства, впоследствии он был долгое время директором Художественного музея. В тот вечер он довольно открыто говорил, что обком партии знает, что как художник Моторин слаб, но как организатор выше всяких похвал. При Моторине обком партии мог быть спокоен за эту ораву творческих личностей. Беспокойство обкома КПСС было понятно: несколько лет назад в Москве состоялось самочинная выставка художников, противников соцреализма. Её снесли бульдозером. Подобное могло произойти и в другой области Союза. Поэтому за художниками бдили, подкармливали, давали мастерские и квартиры.

Татьяна Скочилова выпила совсем не много, но раскраснелась и начала жаловаться, что хочет жить отдельно от родителей, а ей не разрешают. Леонтьев заскучал, а я под каким-то предлогом вышел в коридор.

Главной задачей выставки был показ гражданам произведений искусства. По мысли кремлёвских идеологов эта сопричастность к прекрасному не только обогащает духовный мир современника, но и вселяет уверенность, что он живёт в государстве всеобщего благоденствия. Мир несчастий, преступности, чёрствости, равнодушия, религиозный мир, мир предчувствий, прозрений — всё это оставалось в стороне от зональной выставки. По сути дела она была грандиозным, как сейчас говорят, пиаром.

Но участнику зональной выставки надо было как-то попасть на Всесоюзную выставку, организовать закупку своих работ в престижный музей, прозондировать возможность проникновения в число бессмертных — Академию художеств. Моторин долго протаптывал тропинку к почётному званию, но его опередил варяг, приехавший в Ульяновск к 100-летию дня рождения Ленина, — В. Сафронов. И на этой выставке он был впереди всех ульяновских художников.

Но это дело будущего, а после открытия зональной выставки в ресторане гостиницы «Нижегородская» состоялась грандиозная гулянка, затянувшаяся почти до утра. Художники плясали, пели, плакали, смеялись, клялись друг другу в дружбе и ненависти. Это был их день, и вечер, и ночь. А наутро праздник кончился, нужно было ехать по домам, опять впрягаться в работу. Ульяновцы под бдительным присмотром Б. Худякова, ответственного за погрузку в самолёт земляков В.И. Ленина, благополучно прибыли в Ульяновск.

Как я говорил, мы с Татьяной Скочиловой работали на одном этаже, иногда вместе курили на лестнице. Вскоре после приезда из Горького она утром зашла в комнату, где стоял мой рабочий стол. Усевшись в гостевое кресло, начала рассказывать, какой ей дивный сон приснился сегодня ночью. Любопытно, что главным героем сна оказался я. Что я там поделывал, она не рассказала, но улыбалась жарко и многообещающе.

— Утром за кофе ты, наверно, рассказала сон папе? — поинтересовался я.

— Конечно, рассказала, — сказала простодушная Танюша.

А я представил себе, что в голове члена ЦК КПСС, первого секретаря обкома партии тренькнул тревожный звоночек: не объявился ли четвёртый претендент на руку и сердце его дочери?

Честно говоря, Татьяну мне было жаль. Жить под колпаком молодой женщине было нелегко.