После открытия Ленинского Мемориала решил отметиться в Ульяновске Е. Евтушенко. Наша окололитературная братва встретила его на ура, напечатала его стихи в комсомольской газетке, сидела за одним столом с мэтром поэзии в кабаке, словом, проявила идеологическую близорукость, за что редактор Г. Лёвин получил выволочку, с чем Евтушенко его на следующее утро поздравил.

Одно время с большой помпой приезжал в Ульяновск писатель Виль Липатов. Я даже один раз удостоился с ним поговорить по телефону. Все с утра из редакции направились в гостиницу к Липатову, а меня оставили за телефонного болвана. И вот зазвонил телефон.

— Слушаю?

— Это Липатов. А ты кто?..

— Это отдел животноводства.

— Но это газета, как это… «Комсомолец»?

— Да.

— А где редактор.

— Пошли тебя похмелять.

— А ты чего не идёшь?

— Дежурю.

— Слушай, старик! Волоки рукопись и сунь под дверь в номере…

Я бросил трубку, но Виль Липатов позвонил ещё раз и объяснил, куда сунуть рукопись.

Виля Липатова с большой помпой встречала наша милиция. Он, вроде, был референтом у министра внутренних дел. Его встречали с водкой, бараном, баней. Вскоре он умер и немудрено: наши менты кого угодно до смерти заугощают. Иногда ещё показывают по телеку его Анискина в исполнении артиста Жарова. По произведению таёжные места, река Томь, а ни один комарик не куснёт мента, и вокруг опереточные поселяне и поселянки эпохи соцреализма.

Три случая из литинститутской жизни

Наш уважаемый Николай Благов по какому-то поводу приехал в Москву и где-то столкнулся со старыми знакомыми. Побывали они сначала в ресторане ЦДЛ, затем приехали на ночёвку в общагу. Меня ночью разбудил шум и женские вопли в коридоре. Выхожу и что я вижу: две поэтессы кавказской национальности вцепились в Николая как разъярённые фурии и противно визжат: «Милиция!..» Я бросаюсь на выручку мэтра волжской поэзии и ору: «Да он в уборную пошёл, а потом комнату перепутал!»

Так оно и было. Николай заснул у своих приятелей, а ночью решил сходить в туалет. Обратную дорогу к своей койке он забыл и впёрся в женскую комнату, которая была по какому-то случаю открыта, и там, не оглядевшись, сразу упал в кровать, на которой нежилась дагестанская гурия, которая взвыла от ужаса, что на неё налез такой медведь… Впрочем, дело обошлось лучшим образом: поэтессы меня знали и успокоились, а Николай с первым троллейбусом умчался на казанский вокзал.

…Следующую историю я поведаю об известном детском писателе Тимофее Максимовиче Белозёрове, которого знал довольно близко во время своего жития в Омске. Тимофей начинал как поэт взрослый, даже выпустил книжку, но или сам дошёл, или кто умный подсказал, вроде Якова Акима, но переквалифицировался Тимофей Белозёров в детского писателя, пишущего для отроков от восьми до двенадцати лет. Оказывается, и такое направление было в детской литературе.

Тимофей был отчаянным жмотом (надеюсь, это не повредит ему в тех местах, где судят за грехи). Так вот, жмотничал он по-мелкому, всегда имел дежурный рубль, который вынимал из кармана последним, когда на берегу Иртыша поэтическая компания собирала на несколько бутылок дешёвого вина. Один раз Тимофей промахнулся и вытащил вместо дежурного рубля четвертную, мгновенно замял её в кулак и зачастил: «Это на картошку! Это на картошку!..»

И вот Тимофей находит меня в Москве в общежитии и говорит, что ему надо переночевать. Я его не слушаю и сразу начинаю представлять однокурсникам как собрата по Литинституту и выдающегося поэта. Все стали шелестеть рублями, чтобы отметить встречу. Тимофей, естественно, что-то бормочет, что он без денег, наконец, рубли собраны, вино куплено, и мы сидим вокруг круглого стола, и я читаю Тимофеевы стихи:

Всем стихи нравятся, нравится и автор, свой брат, нищий поэт-бедолага.