Всем стихи нравятся, нравится и автор, свой брат, нищий поэт-бедолага.

Часов в двенадцать ночи идём ко мне в комнату. Я завариваю чай, а Тимофей старательно проверяет все запоры на двери.

— Я сегодня расчёт в издательстве получил.

— И много?

— Да так, тридцать тысяч.

Дорогой читатель! В 1973 году тридцать тысяч стояли три «Волги». Но меня волнует не это.

«Ах ты, барашек, — думаю я. — Ребята последние полтинники кидали на твою встречу, а ты сидел с тридцатью кусками и не подавился от нашего вина».

Между тем Тимофей покопался в чемоданчике и достал шоколадку и 100-граммовую бутылку коньяка.

Ну, тут я не выдержал и захохотал.

— Тима! — хрипел я, корчась от смеха. — Если бы ты был взрослым писателем, ты бы купил бутылку коньяка, но ты — детский, и обошёлся шкаликом!..

Я бросил ключи от комнаты на стол и ушёл к друзьям.

Утром кто-то постучал в дверь комнаты, где я спал.

— Я тебе денег в комнате оставил, — сказал он, возвращая мне ключ. — Приезжай на родину.

Я открыл свою комнату. На столе, придавленная выпитым Тимофеем шкаликом из-под коньяка, лежала трёхрублевая бумажка.

Об этом случае мне поведал Борис Примеров. Одно время, в 1970–1972, годах он часто заходил ко мне в комнату и очень горячо рассказывал о дневниках Смирновой — Россет, которые тогда читал. Борис только-только подошёл к пониманию русской революции как факту насилия, и мозги его пылали. Естественно, он с негодованием смотрел на всякую литературную шпану, которая обитала в коридорах литинститутского общежития.

Когда американцы высаживались на Луне, в 1969 году, общага Литинститута, по словам Примерова, разделилась на две неровные части. Одна, подавляющая часть, ратовала за то, чтобы телевизор был включён на программе, по которой передавали футбольный матч. Некоторые хотели смотреть высадку американцев на Луне, но им не дали — телевизор в красном уголке был один.

— Я понимаю, — говорил Борис Примеров, — захотели бы футбол смотреть бетонщики, арматурщики, но писатели!.. Это уже маразм! Грандиозное событие в мировой истории: человек ступил на Луну, но писателям это неинтересно.

Нам нужны сатирики — Щедрины и Гоголи

С Алексеем Даниловичем Астафьевым я познакомился у бывшего фронтового лётчика, доцента кафедры биологии Ульяновского пединститута Виктора Шустова, куда меня привёл Николай Благов. Шустов жил на втором этаже двухэтажного дома, на том месте, где сейчас построено здание Центробанка. Тогда Астафьев переживал не лучшую пору своей жизни, он болел, подолгу лежал в больнице, и Шустов привечал его, чем мог, помогал. На его лице лежала печать усталости, которая не лечится сном, одежда была помятая, и сначала я подумал, что встретил ещё одного обескураженного навсегда сутолокой и подлостью человеческого бытия неудачника.

Благов с Шустовым затеяли разговор о будущей экспедиции, в которой намеревался участвовать и наш известный поэт, что он и сделал, и него появилась уйма стихов, скажем так, ботанического уклона, с поэтически ярким многоцветьем и разнотравьем флоры Среднего Поволжья. Как-то само собой беседа продолжилась уже на литературные темы. Астафьев молчал, сидел себе, нахохлившись, на стуле, даже вина не пил, слушал наш горячий разговор о поэзии, и вдруг разразился яростной филиппикой против какого-то авторитета, сейчас даже не помню какого. Но это и неважно: интересно было видеть другое: заговорив, Алексей Данилович, будто ожил, куда девалась усталая понурость, исчез сиротский вид, на щеках заиграл румянец бывалого полемиста, речь была грамматически правильной, он безошибочно говорил периодами, нанизывал одну мысль на другую, поливая всё это острым соусом язвительного сарказма.