Вотъ, читатели, единственный пока анекдотъ обо мне. Нравится анекдотъ или нетъ — это другой вопросъ:

Но что онъ правдивъ — за это ручаюсь. Пріятно быть более предусмотрительнымъ, чемъ такіе умные люди, какъ генералъ Драгомировъ и поэтъ Минаевъ.

КАКЪ ЖЕНИЛСЯ ПОНАСЮКЪ

— Будете?

— Где?

— На вечеринке у Мыльникова.

— Ахъ, да. Я и забылъ, что нынче суббота — день обычной вечеринки у Мыльникова.

— Ошибаетесь. Сегодня вечеринка у Мыльникова именно — не обычная.

— А какая?

— Необычная.

— Что же случится на этой вечеринке?

— Панасюкъ будетъ разсказывать, какъ онъ женился.

— Подумаешь — радость. Кому могутъ быть интересны матримоніальные курбеты Панасюка?..

— Съ луны вы свалились, что ли? Неужели вы ничего не слышали о знаменитой женитьбе Панасюка?

— Не слышалъ. А въ чемъ дело?

— Я, собственно, и самъ не знаю. Слышалъ только, что исторія потрясающая. Вотъ сегодня и услышимъ,

— Что жъ… Пожалуй, пойду.

— Конечно, приходите. Мыльниковъ говорить, что это нечто грандіозное.

После этого разговора я, все таки, немного сомневался, стоитъ ли идти на разглагольствованія Панасюка.

Но утромъ въ субботу мне встретился Передрягинъ, и между нами произошелъ такой разговоръ:

— Ну, что у васъ новаго? — спросилъ я.

— Да вотъ сегодня бенефисъ жены въ театре. Новая пьеса идетъ.

— Значитъ, вы нынче въ театре?

— Нетъ. У меня, видите ли, тесть именинникъ.

— Ага. У тестя, значитъ, будете?

— Нужно было бы, да не могу. Долженъ провожать нынче начальника. Онъ заграницу едетъ.

— Чудакъ вы! Такъ вы бы и сказали просто, что провожаете начальника.

— Я его не провожаю. Я только сказалъ, что надо было бы. А, къ сожаленію, не смогу его проводить.

— Что же вы, наконецъ, будете делать?!

— Вотъ тебе разъ! Будто вы не знаете!.. Да ведь нынче Панасюкъ у Мыльникова будетъ о своей женитьбе докладывать.

— Тьфу ты, Господи! Решительно вы съ ума сошли съ этимъ Панасюкомъ. Что особеннаго въ его женитьбе?

— Это нечто Гомеровское. Нечто этакое Шекспировское.

— Что же именно?

— Не знаю. Сегодня вотъ к услышимъ.

Тутъ же я окончательно решилъ идти слушать Панасюка.

У Мыльникова собралось человекъ двадцать. Было душно, накурено. Панасюка, какъ редкаго зверя, загнали въ самый уголъ, откуда и выглядывала его острая лисья мордочка, щедро осыпанная крупными коричневыми веснушками.

Нетерпеніе росло, a Панасюкъ и Мыльниковъ оттягивали начало представленія, ссылаясь на то, что еще не все собрались.

Наконецъ, гулъ нетерпеливыхъ голосовъ разрешился взрывомъ общаго негодованія, и Панасюкъ далъ торжественное обещаніе начать разсказъ о своемъ браке черезъ десять минутъ, независимо отъ того, все ли въ сборе, или нетъ.

— Браво, Панасюкъ.

— Благослови тебя Богъ, дуся.

— Не мучай насъ долго, Панасюченочекъ.

Тутъ же разнеслась среди собравшихся другая сенсація: разсказъ Панасюка будетъ исполненъ въ стихахъ. Панасюка засыпали вопросами:

— Какъ? Что такое? Разве ты поэтъ, милый Панасюкъ? Отчего же ты до сихъ поръ молчалъ? Мы бы тебе памятникъ поставили! Поставили бы тебя на кусокъ гранита, облили бы тебя жидкимъ чугуномъ — и стой себе на здоровье и родителямъ на радость.

— Я, господа, конечно, не поэтъ, — началъ Панасюкъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства, — но есть, господа, такія вещи, такія чудеса, которыя прозой не передашь.