— Читай, драгоценное дитя. Декламируйте, талантливый Панасюкъ. Мы умираемъ отъ нетерпенія.

И снова началъ Панасюкъ:

— Какъ я женился.

Онъ благополучно прочелъ первые десять строкъ… Когда началъ одиннадцатую — нахмурилъ предостерегающе брови и подозрительно погляделъ на Туберкуленку и Магарычева.

Туберкуленко повелъ бровями и погрозилъ украдкой Магарычеву пальцемъ: тотъ смешливо дернулъ уголкомъ рта и сделалъ серьезное лицо.

— Не буду больше читать, — сказалъ Панасюкъ, вставая съ побледневшимъ лицомъ и прыгающей нижней челюстью. — Что же это такое? Издевательство это надъ человекомъ?! Инквизиція?!

Все были искренно возмущены Туберкуленкой и Магарычевымъ.

— Свиньи! Не хотите слушать — уходите!

— Господа, — вертелся сконфуженный Туберкуленко. — Да ведь я же ничего и не сказалъ. Только когда онъ дошелъ до хозяина съ двустволкой…

— Ну?!

— Я и вспомнилъ, что онъ уже два раза доходилъ до этого места. И дальше ни на шагъ?!

— Ну?!

— Такъ вотъ я и испугался, чтобы и въ третій разъ кто нибудь не перебилъ его на "хозяине съ двустволкой".

Почти полчаса пришлось умолять Панасюка снова начать свою захватывающую повесть о томъ, какъ онъ женился. Клялись все, били себя въ грудь, гарантировали Панасюку полное спокойствіе и тщательное наблюденіе за неспокойнымъ элементомъ.

И снова загуделъ глухой измученный голосъ Панасюка:

Все слушатели скроили зверскія лица и свирепо поглядывали другъ на друга, показывая всемъ своимъ видомъ, что готовы задушить всякаго, который осмелился бы хоть вздохомъ помешать Панасюку.

По мере приближенія къ знаменитому месту съ залезаніемъ подъ кровать, лица всехъ делались напряженнее и напряженнее, глаза сверлили другъ друга съ самымъ тревожнымъ видомъ, некоторыхъ охватила даже страшная нервная дрожь… А когда бледный Панасюкъ бросилъ въ толпу свистящимъ тономъ свое потрясающее:

" Входить хозяинъ, a въ руке у него двустволка"… — грянулъ такой взрывъ неожиданнаго хохота, что дымный воздухъ заколебался, какъ студень, a одна электрическая лампочка мигнула, смертельно испуганная, и погасла. Панасюкъ вскочилъ и рванулся къ дверямъ…

Десятки рукъ протянулись къ нему; удержали; вернули; стояли все на коленяхъ и униженно ползая во прахе, молили Панасюка начать свою поэму еще одинъ разъ: "самый последній разокъ; больше не будемъ даже и просить"…

— Господа! — кричалъ Передрягинъ. — Дети мы, что ли, или идіоты какіе нибудь? Неужели мы на десять минутъ не можемъ быть серьезными? Ведь это даже смешно. Какъ дикари какіе-то!! Все мы смертельно хотимъ дослушать эту удивительную исторію — и что же? Дальше 12-й строки не можемъ двинуться.

— Если бы ему перевалить только черезъ хозяина съ двустволкой, — соболезнующе сказалъ кто-то, — дальше бы уже пошло какъ по маслу.

Долго уговаривали Панасюка; долго ломался Панасюкъ. Наконецъ, началъ съ торжественной клятвой, что "это въ самый, самый последній разъ":

Какъ я женился.

Я, не будучи поэтомъ,

Разскажу…

Каменныя лица были у слушателей; мертвымъ покоемъ веяло отъ нихъ.

…Вижу комнату я незнакомую,

Вдругъ — издали шаги и голоса!

И полезъ подъ кровать я, какъ насекомое…

Сжатыя губы, полузакрытые глаза ясно говорили, что обладатели ихъ решили лопнуть, но выдержать то страшное давленіе, то ужасное желаніе, которое распирало каждаго.

Это были не люди, — это были мраморныя статуи!

— …Входитъ хозяинъ… a въ руке у него… дву стволка…

Статуи заколебались, часть ихъ обрушилась на полъ катаясь въ судорогахъ леденящаго кровь смеха, часть бросилась къ Панасюку, но онъ оттолкнулъ протянутыя руки и, замкнувшись самъ въ себя, закусивъ губу, молча вышелъ.