И только тутъ задалъ другъ вопросъ, который не задавалъ никто:

— А любитъ тебя твоя будущая жена?

Взоръ человека, собиравшагося жениться, слегка затуманился.

— Не знаю. Думаю, что не особенно…

Другъ, что-то соображая, пожевалъ губами.

— Красивая?

— Очень.

— М-да… Н-да… Тогда конечно… Въ общемъ, я думаю: отчего бы тебе и не жениться?

— Я и женюсь.

— Женись, женись.

Холодно и неуютно живется намъ на беломъ свете. Какъ тараканамъ за темнымъ выступомъ остывшей печи.

ЗНАТОКЪ ЖЕНСКАГО СЕРДЦА

Когда на Макса Двуутробникова нападалъ приливъ откровенности, онъ простодушно признавался:

— Я не какой-нибудь тамъ особенный человекъ… О, нетъ! Во мне нетъ ничего этакого… небеснаго. Я самый земной человекъ.

— Въ какомъ смысле — земной?

— Я? Реалистъ-практикъ. Трезвая голова. Ничего небеснаго. Только земное и земное. Но психологъ. Но душу человеческую я понимаю.

Однажды, сидя въ будуаре Евдокіи Сергеевны и глядя на ея распухшіе отъ слезъ глаза, Максъ пожалъ плечами и сказалъ;

— Плакали? Отъ меня ничего не скроется… Я психологъ. Не нужно плакать. Отъ этого нетъ ни выгоды, ни удовольствія.

— Вамъ бы только все выгода и удовольствіе, — покачала головой Евдокія Сергеевна, заправляя подъ наколку прядь полуседыхъ волосъ.

— Обязательно. Вся жизнь соткана изъ этого. Конечно, я не какой-нибудь тамъ небесный человекъ. Я — земной. Но въ окружающей жизни разбираюсь во какъ.

— Да? А я вотъ вдвое старше васъ, a не могу разобраться въ жизни.

Она призадумалась и вдругъ решительно повернула заплаканное лицо къ Максу.

— Скажите: Мастаковъ — пара для моей Лиды или не пара?

— Мастаковъ-то? Конечно, не пара.

— Ну, вотъ: то же самое и я ей говорю. А она и слышать не хочетъ. Влюблена до невероятности. Я ужъ, знаете, — грешный человекъ, — пробовала и наговаривать на него и отрицательныя стороны его выставлять — и ухомъ не ведетъ.

— Ну, знаете… Это смотря какія стороны выставить… Вы что ей говорили?

— Да ужъ будьте покойны — не хорошее говорила: что онъ и картежникъ, и мотъ, и женщины за нимъ бегаютъ, и самъ онъ-де къ женскому полу не равно душенъ… Такъ расписала, что другая бы и смотреть не стала.

— Мамаша! Простите, что я называю васъ мамашей, но… въ уме ли вы? Ведь это нужно въ затменіи находиться, чтобы такое сказать!! Да знаете ли вы, что этими вашими наговорами, этими его пороками вы втрое крепче привязали ея сердце!! Мамаша! Простите, что я васъ такъ называю, но вы поступили по сапожнически.

— Да я думала, ведь, какъ лучше.

— Мамаша! Хуже вы это сделали. Все дело испортили. Разве такъ наговариваютъ? Подумаешь — мотъ, картежникъ… Да, ведь, это красиво! Въ этомъ есть какое-то обаяніе. И Германъ въ "Пиковой даме" — картежникъ, a смотрите, въ какомъ онъ ореоле ходитъ… А отношеніе женщинъ… Да, ведь, она теперь, Лида ваша, гордится имъ, Мастаковымъ этимъ паршивымъ: "Вотъ, дескать, какой покоритель сердецъ!.. Ни одна передъ нимъ не устоитъ, a онъ мой!" Эхъ, вы! Нетъ, наговаривать, порочить, унижать нужно съ толкомъ… Вотъ я — наговорю, такъ наговорю! И глядеть на него не захочетъ…

— Максъ… Милый… Поговорите съ ней.

— И поговорю. Другъ я вашей семье или недругъ? Другъ. Ну, значитъ, моя обязанность позаботиться. Поговоримъ, поговоримъ.