— Я, господа, конечно, не поэтъ, — началъ Панасюкъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства, — но есть, господа, такія вещи, такія чудеса, которыя прозой не передашь. И въ данномъ случае, по моему, человекъ, испытавшій это; если даже онъ и не поэтъ — все-таки, онъ обязанъ сухую скучную прозу переложить въ звучные стихи!!!

— А стихи, действительно, звучные? — спросилъ осторожный Передрягинъ.

— Да, звучности въ нихъ не мало, — неопределенно ответилъ Панасюкъ. — Вотъ вы сами услышите…

— Да ужъ пора, — раздался ревъ голосовъ. — Десять минутъ прошло.

— Разсказывайте, Панасюкъ!

— Декламируй, Панасище.

— Извольте, — согласился Панасюкъ. — Садитесь, господа, все — такъ удобнее. Только предупреждаю: если будете перебивать — перестану разсказывать!

— О, не томите насъ, любезный Панасюкъ. Мы будемъ тихи, какъ трупы въ анатомическомъ театре.

— И внимательны, какъ французъ къ хорошенькой женщине!

— Панасюкъ, не терзайте!

— Начинаю, господа. Тихо!

Панасюкъ дернулъ себя за уголъ воротника, пригладилъ жидкіе белые волосы и началъ глухимъ торжественнымъ голосомъ:

Резкій звонокъ въ передней перебилъ декламацію Панасюка на самомъ интересномъ месте.

Панасюкъ болезненно поморщился и недовольно сказалъ:

— Ну, вотъ, видите, и перебили. А говорили, что больше никого не будетъ…

Вошелъ запыхавшійся Сеня Магарычевъ.

— Не опоздалъ я? — крикнулъ онъ свежимъ съ мороза, диссонирующимъ съ общимъ настроеніемъ голосомъ.

— Носятъ тебя черти тутъ по ночамъ, — недовольно заметилъ Мыльниковъ. — Не могъ раньше придти?! Панасюкъ уже давно началъ.

— Очень извиняюсь, господинъ Панасюкъ, — расшаркался Магарычевъ. — Надеюсь, можно продолжать?

— Я такъ не могу, господа, — раскапризничался Панасюкъ. — Что же это такое: ходятъ тутъ, разговариваютъ, перебиваютъ, мешаютъ…

— Ну, больше не будемъ. Больше некому приходить. Ну, пожалуйста, милый Панасюкъ, ну, мы слушаемъ. Не огорчайте насъ, дорогой Панасюкъ. Мы такъ заинтересованы… Это такъ удивительно, то, что вы начали.

— Въ такомъ случае, — кисло согласился Панасюкъ — я начну сначала. Я иначе не могу. — Конечно, сначала! Обязательно!

Мы все затаили дыханіе, заинтересованные развязкой этой странной исторіи, какъ вдругъ мертвую паузу прорезалъ свистящій шопотъ экспансивнаго Вовы Туберкуленко:

— Вотъ въ этомъ месте ты, глупый Магарычевъ, и перебилъ чтеніе!.. Видишь?

Панасюкъ нахмурилъ свои бледныя брови и поднялся съ места.

— Ну, господа, если вы каждую минуту будете перебивать меня, то тогда, конечно… я понимаю, что мне нужно сделать: я больше не произнесу ни слова!

— Чортъ тебя потянулъ за языкъ, Туберкуленко! — раздались возмущенные голоса. — Сиделъ бы и молчалъ!

— Да что же я, господа… Я только заметилъ Магарычеву, что онъ перебилъ насъ на этомъ самомъ месте

"Входитъ хозяинъ, a въ руке у него двустволка"…

— Нетъ, больше я говорить не буду, — угрюмо про ворчалъ Панасюкъ. — Что же это такое: мешаютъ.

— Ну, Панасюкъ! Милый! Алмазный Панасюкъ. Даемъ тебе торжественное слово, что свиньи мы будемъ, базарные ослы будемъ, если скажемъ хоть словечко… Мертвецы! Склепы! Гробы!

— Такъ вотъ что я вамъ скажу, господа: если еще раздастся одно словечко или даже шопотъ — ну, васъ! Ни звука отъ меня больше не добьетесь.