— Действительно, не свидание, а полоса препятствий, — кивает Эмиль.

Он давно в курсе: я всегда проверяю парней на щедрость, терпеливость и силу. Без этих качеств нечего со мной связываться. И не потому, что я транжирка, капризница и слабачка — наоборот, я фея-крестная из мира дружбы и любви. Эмилю дай возможность, он запрется в спальне, будет целыми днями пялиться в лэптоп и никого к себе не подпустит, даже меня.

Уровень наших проблем таков, что раздражительный скупердяй-задохлик повиснет на наших плечах неподъемным грузом. Нам не вынести кого-то, кроме себя самих. Вот отчего я, точно Кандида, создала для брата крепость покоя, снисхождения, любви и вечно стою на часах, отказывая вместо него всем, кто может испортить ему настроение, допуская к душе и телу людей проверенных. Но из-за гиперопеки мой мальчик, пожалуй, закиснет в ханжестве и самолюбовании. Как, впрочем, и все, кого оберегают чересчур заботливые Кандиды.

Ян появился вовремя. Воплощенный подарок судьбы из разряда того, что вы хотите получить, но не знаете, как попросить. Ох уж эти неожиданные желания, когда сам не знаешь, чего хочешь, а потом оказывается, что это другие, вредные вещи.

Есть подарки судьбы, которые не хватает мужества принять. Эмиль наверняка попытается отказаться, опасаясь за нашу безмятежную жизнь. Но в этот раз я не стану ему потакать — пусть ведет себя как мужчина, а не как спящая красавица, которая верит, что после поцелуя нежеланного принца она еще успеет сделать вид, будто спит мертвым сном.

Эмиль

В ночь перед отъездом нам с сестрой снятся пустоты коралловых рифов, полости тридакн и недра шкафов, осиянные голубым потусторонним светом. Впереди нас ждут испуганные людские взгляды, растерянные регистраторы в аэропортах и гостиницах, ад досмотров и самолетов. Который наверняка по прибытии не кончится: ведь мы окажемся в полной зависимости от Яна. От этого дьявола во плоти, опутавшего нас своей заботой, избавившего от преодоления препятствий, от битвы за каждую справку, за каждую подпись, за каждый штамп. Зато теперь все концы у него в руках. Зеленоглазый бес-журналюга нас разве что в местный цирк продать не сможет. Хотя… кто знает?

Наше с сестрой тело, с трудом вписавшееся в реальный мир, словно крюком за потроха дернули, подсекая, и вытащили из привычного потока событий, мутного, затхлого, но такого знакомого. Мы больше не знаем, как дышать в новой действительности, и не знаем, хотим ли вернуться обратно. Я-то вижу, что выбора нет, зато Эмилия притворяется, будто она выбрала идти вперед и только вперед.

Я знаю, что такое быть чудовищем Франкенштейна, у которого не было выбора и не будет. Жизнь представляется мне крутой и жесткой тропой, сойти с которой смерти подобно. Странно, что моя собственная сестра, помещенная судьбой в те же обстоятельства, всю жизнь только и делает, что измеряет всю имеющуюся у нее меру свободы, пробует ее на вкус, а себя на прочность, и доказывает всем, что она вправе выбирать, а остальные вольны подчиниться ее выбору или валить ко всем чертям, вот, собственно, и весь их выбор.

Я уравновешиваю неистовые аппетиты Эмилии тем, что не имею аппетита ни к чему буквально.

Эми в моей голове ехидно произносит: «Про таких, как ты, говорят: асексуал. Вежливо говорят, как про нас, калек: с особенностями. А я считаю, что ты просто-напросто мелкий трус с огромным самоотрицанием». Я не обижаюсь, на внутренний голос не обижаются. И тем более не обижаются на половину себя, когда та обвиняет тебя в пассивной агрессии. Пусть хоть один из нас почувствует себя свободным, потому что свободы на двоих не хватает.

Эми ворочается во сне и дергает меня, точно собаку за поводок. Я перекатываюсь через Эмилию, помогаю ей лечь на живот: Эми не любит спать на спине, для этого ей не хватает безмятежности, однако сестра старается заснуть именно в этой позе — ради меня.